Встречное движение

— Вот, смотрите, — я быстро подошел к столу, не садясь, придвинул к себе лист бумаги, — насколько я понял, семья Сеговио, Томис, Грейс и Доротти, требуют разрешить им эмигрировать, мотивируя тем, что они итальянцы, что прибыли в СССР как политэмигранты, оставив за рубежом близких родственников, что Томис Сеговио отбывал… ну и так далее… Верно?!

Русский, вернее, еврей, единственный среди присутствовавших кивнул.

— Вот он-то и стукач, он-то меня и угробит, — подумал я, однако, не в силах остановиться, продолжал: — Давайте перевернем ситуацию; пишем: мы, семья Сеговио, прибыли в СССР, спасаясь от фашизма, и нашли здесь и убежище, и вторую Родину. В настоящее время необходимость постановки голоса Грейс Сеговио, возможная лишь в Италии, заставляет просить отпустить нас на время… на время обучения и стажировки в Ла Скала… Мы бы, конечно, могли уехать насовсем, поскольку рождены за границей и являемся подданными другой страны, но, во-первых, это лишило бы нас возможности в дальнейшем жить на горячо любимой Родине, во-вторых, неверно было бы истолковано врагами Советского Союза, ибо Томис Сеговио отбывал срок в пору культа личности и просьба об эмиграции послужила бы для пропаганды разочарования коммуниста в коммунизме. Наши общие враги тем более истолковали бы отказ в просьбе как попытку расправиться с тем, кто сам по доброй воле…

Меня выслушали молча, с каким-то необычным вниманием, листок с моими пометками оставили на столе, даже не прикоснувшись к нему. Ничего не сказали и, когда я попрощался, лишь кивнули в ответ.

В чем они меня подозревали, как не понимали, что в этой стране чужак лишь тот, кто говорит на языке правды. Если бы они написали письмо так, как советовал я, то любой бы, конечно, понял, что они бегут из страны, где их сажали, унижали, где обманули в самых высоких устремлениях, однако, догадавшись, принял бы условия игры и, если это вообще возможно, разрешил бы ехать в Милан, учиться в Ла Скала… всей семьей.

Знать бы мне тогда, что потом еще битый час они обсуждали уже не содержание, а кем и для чего я послан, и в результате решили ничего написанного мной не отправлять…

Гретта пошла проводить меня до дверей. Потом вдруг решила проводить до парадного. Перевязанная крест-накрест шалью, спустилась со мной по лестнице. Я остановился на площадке второго этажа. Чтобы не повторять себя, облокотился спиной о подоконник, непринужденно спросил у Гретты, верно ли я угадал, что Томис Сеговио с усами?

— Да, — кивнула она.

— А Доротти — это его жена?

— Нет, сестра, родная, — ответила Гретта, — Дебора.

— А Грейс?

— Грейс — это я, — улыбнулась Гретта.

И в нескольких словах объяснила, что и ее фамилия, совсем непохожая на Сеговио, и имя — все это попытки замести следы, после того, как сначала ее отец, затем дядя Томис и, наконец, дедушка, знаменитый генерал Сеговио, загремели в лагеря… Отец погиб сразу — говорилось об этом с трудно объяснимым смущением. Мать вышла замуж за одного благородного человека, который, не став ей мужем, удочерил Грейс, дав им обеим возможность сменить имена, фамилии..^ они выжили… Теперь, когда дедушка покоился на кладбище, а Томис был реабилитирован, решили вернуть всё: имена, фамилию, Родину…

— А что, тот благородный человек, ваш отчим, он в курсе этого? — невольно спросил я.

— Он и помогал сочинять бумагу… вы же видели, — ответила Гретта.

— То есть согласен потерять вас? Или помогает, надеясь уехать с вами?

Гретта ничего не ответила, поежилась, словно дуло.

Я обнял ее, прижал к себе. Она тоже обняла меня. Мы стояли на лестничной клетке, раскачиваясь… Потом вдруг посмотрели друг на друга, рассмеялись, и я, я сам попытался поцеловать ее в губы… Она отворачивалась, вырывалась, но не отпускала меня.

— Простудитесь, заболеете…

— Будем болеть вместе, — задыхаясь, ответил я и крепко, глубоко поцеловал в губы…

…Так началась для меня новая, совсем непохожая на прежнюю, жизнь, тихая, повседневная, удивительно свободная; зная, что рано или поздно Гретта уедет, я не строил планов, не боялся последствий, не думал наперед, что же будет, если мы навсегда окажемся вместе, я и невзрачная женщина старше меня на четыре года.

Признаться, вскоре она уже казалась мне девочкой, потом и красавицей… А уж как я ревновал, как хотел ее… пятнадцатилетнюю, оставшуюся наедине с циркачом и отдавшуюся ему лишь потому, что самой невыносимо хотелось…

С ней я снова будто прошел весь мой путь: мы пили «Саперави» в полотняном шатре в парке Горького, бродили по Нескучному, забегали на минутку в подъезд на Садовом, предавались страстям на панцирной кровати, с которой я перед тем стянул на пол матрас (разве что не перекликались уборщицы, не звенело ведро); она раздевала меня, как ребенка, я вылизывал ее всю, она рыдала в голос и бежала мыться, я засыпал на ее груди, шепча ей слова любви…

Спустя какое-то время мне стало казаться, что никого до нее не было, а все, что было, все, что я испытал, было с ней…