Встречное движение

Дебора меня обожала: воздев руки, с громкими криками она уходила из дома, грозя прийти рано, и вовсе не приходила. Однажды, в отсутствие Гретты, прощаясь, поцеловала в губы — я испугался, что она намерена взять у дочери реванш за циркача… Вкус того поцелуя и доселе у меня на губах — вкус поцелуя настоящей, рожденной в Италии, итальянки… Мне же, первому, она сообщила, что на их прошение пришел отрицательный ответ. Но не зная, что послали они свой вариант, я убеждал Дебору в необходимости долбить, пока не пробьешь…

— Ах, бамбино, — она коснулась моей щеки, ласково потрепала, — кто у меня там? Мама, тетя, дядя — одни названия… А здесь — отец, — она махнула рукой в сторону окна, — друг, который заменил мне погибшего мужа… вот все они… и даже этот мерзавец, ты ведь все знаешь, бамбино, он тоже мой… вся жизнь здесь, вся жизнь… Ну да ладно, это я от огорчения: только что мне горевать, пока Грейс со мной, там ли, здесь ли, — она махнула рукой, — смотри, бамбино, не влюбись!

— Я постараюсь, — рассмеялся я.

…Лишь однажды за все эти несколько лет я позволил себе задуматься о том, что же будет, если Гретте дадут разрешение, если она покинет меня. И решил, что пойду к Светке и сразу все пройдет, потому что Светка для меня была как страсть, как смерть, а Гретта— незаметна как жизнь, как жизни течение…

Меж тем порой мне приходило в голову, что это Господь послал шанс избавиться от прошлого, раз и навсегда: ничто теперь не связывало меня с прожитым, иной язык, иной круг: иностранцы, эмигранты, люди искусства — переводчики литературы, полукровки; никто меня не знал, никто ничего не знал обо мне; и еще связывало меня с Греттой, с ними со всеми то, что у нас были сходные судьбы, — перемена места, перемена имен, отчимы, неустроенность…

Диссертацию писать я не собирался, взял тему, да забыл ею заняться; работу подыскал, чтобы оставалось побольше свободного времени, даже в ущерб зарплате; стихов не писал и не читал, о Светке не думал, Сарычеву почти не звонил.

Я опускался на дно?!.

Летом мы, купив палатку, ходили в поход, сидели у костра… ночи напролет предавались любви, возвращались с синяками под глазами… Дебора бежала на кухню ставить чайник, Гретта валилась на диван, я засыпал прямо в кресле… Потом мне удалось договориться о гостинице в Ленинграде, и мы поехали туда, жили в двух номерах-пеналах: полночи в одном, полночи в другом… Бродили, ели, пили, растратили все деньги, послали телеграмму Деборе… В ожидании ответа питались одними пончиками… все дни вместе, день и ночь, да еще белые ночи… я устал, я подумал о том, что ее никогда никуда не выпустят и мне ничего не останется… А ей тридцать, уже тридцать… Нельзя обмануть Гретту, еще менее — Дебору… А ведь мне всего двадцать шесть…

Протомив нас лишний день, Дебора прислала четвертной, что означало приказ возвращаться. Может быть, соскучилась она, а может, не терпелось ей оказать мне честь сообщением, что не только она, но и все ее друзья настолько мне поверили, что послали в Президиум Верховного Совета СССР мой вариант письма-прошения и теперь ждут ответ…

…Спустя месяц после возвращения из Ленинграда у нас не осталось никаких сомнений в том, что Гретта «подзалетела»; Дебора раскричалась, бегала по комнате, рвала на себе волосы — в результате велела мне идти за водкой, а сама пошла греть воду для ножной ванны… Мы остались с Греттой наедине, телевизор был включен, шел футбольный матч, играл «Спартак»… Я сидел в кресле напротив телевизора, не спеша идти за четвертинкой. Гретта молча пристроилась рядом, на ручке кресла.

— Киевляне торопятся, верный признак, что проиграют, — заметил я, не отрываясь от экрана, но думая, конечно же, о другом: я понимал, что наступил решительный момент и что вряд ли мне удастся миновать его, дрейфуя по течению… Если четвертинка и горячая ванна — значит, в любом случае аборт. Если аборт, то это ответ на вопрос, хочу ли я связать с Греттой свою жизнь. И она, и я, и тем более Дебора ясно видят, что шансов уехать с каждым днем все меньше, а значит, нет оснований сослаться на роковые обстоятельства, помешавшие нашей с Греттой любви… Не получается «Варшавская мелодия», над которой мы оба рыдали в Вахтанговском театре. Не по-лу-чается!

Скажу: давай оставим… давай будем вместе всегда, — и будем вместе действительно всегда, и тогда, когда ей будет сорок, и когда пятьдесят… Да и если она родит, то не пойдет в институт, так и останется без высшего образования… Просто жена и мать ребенка… Куда как просто…

— Гол! — сказал я. — Видишь? Я угадал!

— Винный закроется, — только и ответила мне Гретта.

— Ну и пусть, — я улыбнулся ей, встал, выключил телевизор, — пусть! Пусть!

О, как знал я это свое свойство из духа противоречия совершать роковые для себя поступки или по крайней мере говорить опрометчивые слова.

— Боюсь, чтобы потом ты не стал меня ненавидеть за эти твои слова, — неожиданно проницательно сказала Гретта.

— А ты?! — вскинулся я, — не возненавидишь ли ты меня, сделав аборт? Ведь известно, что женщины после этого…