Встречный бой штрафников

Брокельт тоже прекратил стрельбу. Судя по возне у окна, расчет менял перегретый ствол. Для этого им понадобится минимум три-четыре минуты. Иваны за это время могут подойти на бросок гранаты. Бальк высунулся из-за своей примитивной баррикады, чтобы взглянуть на гряду сосен левее сарая. Одинокая фигурка в коротком белом полушубке мелькнула среди сосен. Бальк перекинул пулемет на ящик и прицелился. Мелькающий среди сосен нагнулся, немного повозился и потащил раненого к дому. Дом и надворные постройки чернели ниже и дальше по улице. Если стрелять, то надо стрелять именно сейчас, когда иван, утаскивающий раненого, еще не отполз туда, где сосны стояли чаще и где он мог найти укрытие от пуль. Но в движениях его Бальку показалось что-то странное. Да это же женщина! И он убрал палец со спуска.

– Ты странно себя ведешь в бою, – прохрипел, сплевывая тягучую слюну, Буллерт.

– Странно? Не замечал.

– А ты присмотрись.

– Не забывай о своих обязанностях, – холодно ответил Бальк, давая понять, что тема исчерпана.

Сзади привстал на корточках их наблюдатель и принялся в бинокль осматривать открывавшееся перед ними пространство. После гибели Пачиньски, которого они так и не донесли по пункта сбора раненых, расчету дали другого наблюдателя. Тот скользнул линзами по белому пространству перед сараем, по бане внизу, по зарослям ольховника, вернулся, еще раз осмотрел раненых, удостоверился, что опасности для них они уже не представляют, повернул бинокль левее, к гряде сосен, и замер.

– Это женщина, – сказал он первому номеру.

В его тоне было нечто, что Бальк уловил безошибочно. Передовая, фронт день за днем вылущивает, как мышь зерна из колоска, из человека все человеческое, оставляя в нем набор необходимых инстинктов, функций, благодаря которым солдат может оставаться вполне полноценным солдатом. Стрелять, когда это необходимо, бежать вперед или бежать назад, когда это тоже необходимо, не бросать раненого товарища, а это необходимо всегда, заботиться об исправности оружия и пригодности окопа. Что еще? Пить, есть, иметь возможность согреться и уснуть хотя бы на пару часов.

– Женщина? Что она там делает?

– Санитар. У иванов их много. Почти в каждой роте.

– А ну-ка, Арнольд, дай сюда бинокль. – И Буллерт протянул руку в сторону наблюдателя. Солдата, сменившего в их расчете третьего номера Эрвина Пачиньски звали Арнольдом Штриппелем. Родом он был из Кельна.

– Точно, девка! – Буллерт даже привстал. – Вот бы увидел ее сейчас наш папаша Гейнце!

– Убери-ка голову, приятель, – сказал ему Бальк. – Второй номер мне нужен до конца этого боя.

Бальк и без бинокля видел, что это женщина. Вот она почему-то оставила свою ношу, села на снег, поправила сбившуюся на затылок шапку на белом меху, и на четвереньках поползла за сосну. Там лежал еще один раненый, и она принялась перевязывать его. Похоже, ни того ни другого бросать она не хотела. Тащила, выбиваясь из сил, обоих. По очереди, от сосны к сосне. Словно понимала, что за нею следят из сарая, с любопытством наблюдают поверх прицелов, и что, если она утащит одного, этого минутного исчезновения ей не простят. Почему иваны ей не помогают? Бальк ждал, что соседний расчет вот-вот заменит ствол, и тогда Пауль снова откроет огонь по гряде сосен. Это был его сектор. Запретить ему стрелять туда, где только что атаковали русские, он не мог. Но наверняка Пауль и сам видит, кто перед ним в соснах. Пусть сам решает, как поступить. Это его война.

Война, размышлял Бальк, оставляла им небольшую возможность для личного выбора. Но все-таки оставляла. И выбор, чаще всего, был небольшой – между жизнью и смертью. А значит, выбирать почти не приходилось. Два месяца назад, в лесу под Оршей, когда ему сунули в руки чужую винтовку и поставили в шеренгу отделения, которое должно было расстрелять старика и его слабоумного сына, Бальк тоже мог выбирать. И тот выбор был менее жестким. Между совестью и честью солдата вермахта и бесчеловечным приказом вестфальца, командовавшего расстрельной группой. Только и всего. Что мог сделать с ним тот ветеран унтер с нашивкой «Вестфальский гренадер»? Да ничего. Сказал бы что-нибудь оскорбительное и в строй вместо Балька поставил другого. Доложил бы потом гауптману. Но дальше начальника поезда это бы не пошло. Но Бальк остался в строю. Там он выбрал выстрел. Быть может, им владело чувство мести за тех парней, которых они вынесли из вагона и сложили на перроне в Борисове. Но старик с сыном не имели к той истории никакого отношения. Был и еще один миг для выбора: когда Бальк обнаружил в повозке под подстилкой немецкую фляжку. Если бы он не показал ее унтер-офицеру, тот, скорее всего, отпустил бы тех бедолаг домой. Но Бальк поступил так, как предписывалось поступить солдату вермахта.