Встречный бой штрафников

И теперь перед глазами стоял старик. Губы его сводила гримаса надвигавшегося ужаса, а голова дергалась, как будто существовала сама по себе, отдельно от туловища. И эти подергивания казались насмешкой над солдатами, обступившими обреченных. Седая голова русского насмехалась над их оружием, над командами, которые отдавал унтер-офицер, и над исходом, который уже предопределен. Она теперь насмехалась над одним из тех, кто стоял в шеренге. Интересно, внутренне поморщился Бальк, думает ли еще кто-нибудь из тех, кто тогда стоял рядом с ним, о том же. Или старик приходит только к нему. Возможно. Ведь во время расстрела напротив старика стоял именно он, Бальк. Вестфалец все рассчитал и поставил их друг напротив друга.

Русская металась среди сосен, как загнанная охотниками оленуха.

Там, у окна, щелкнула крышка приемника, но выстрелов не последовало. Прекратили одиночный огонь и стрелки, занимавшие позиции у оконных проемов. Все наблюдали, как оленуха перетаскивает раненых. То одного, то другого. От сосны к сосне. Прячет их за толстыми стволами вековых деревьев, чтобы, в случае возобновления огня, ни одна из пуль не задела их, а сама снова выскакивает на чистое, легко простреливаемое пространство и бежит, чтобы затем на несколько метров ближе к спасительным постройкам перетащить очередную свою ношу.

«Пли!» – вдруг скомандовал вестфалец, и палец Балька машинально лег на спуск. Нет, выбор, пусть он и невелик, но все же есть. И он значит для них здесь, лежащих на затоптанном снегу и мерзлой земле, под пулями, очень много. «Пли!» – орал вестфалец. И его слышали все, засевшие в каменном сарае и наблюдавшие за русской. Нет, черта с два тебя здесь кто послушает, со злорадством подумал Бальк. Это тебе не оршанский лес. Здесь другие правила. Здесь передовая. И если еще посмеешь орать, мысленно припугнул унтера Бальк, получишь штык в задницу.

Бальк пристально наблюдал за ней. Он даже успел дать ей имя – Оленуха. Очень даже похожа. Так она выручает своих оленят. Вдруг он поймал себя на мысли, что не просто восхищается этой русской, которая так бесстрашно и храбро в одиночку выполняет свой долг, но любуется ее движениями. Старик с трясущейся седой головой исчез. Что ж, значит, он пришел в себя и уже хотя бы не галлюцинирует. Может отчетливо видеть перед собой предметы и цели, не путает их с воображаемым, и реально оценивает обстановку. Обстановка пока лишена серьезной опасности. И поэтому можно понаблюдать за русской.

– Карл! – вдруг раздался голос Пауля. Тот, обернувшись в глубину сарая, окликал одного из стрелков. – Скажи, положа руку на сердце, твоя Берта так сможет?

– Вряд ли, – ответил Пауль. – Разве что встать на четвереньки, когда я об этом попрошу или когда ей самой так захочется.

Раздался смех. Здесь, в сарае, ни раненых, ни убитых еще не было. Двоих убитых они оставили там, в домах, где хозяйничали уже русские, двоих или троих в ДОТе. О мертвых можно уже не думать. Оставить их мертвым. Взвод ушел в сторону сторожки, чтобы занять оборону там, и оттуда поддержать их отход. Но что-то, видать, у них не заладилось, позиции в окрестностях лесной сторожки молчали. Значит, русские опередили их. Или оттеснили в глубину леса. Аккордеон унесли ушедшие к сторожке. Папаша Гейнце приказал не бросать «старика Луи».

– А мне больше нравится, когда женщина сверху, – мечтательно сказал Буллерт. – Когда она тушит свечу…

– Это как?

– Это очень просто, сынок. Особенно для нее. И если ты такое еще ни разу не пробовал с женщиной, то будешь в восторге! Если, конечно, выберешься отсюда и тебе иваны не отстрелят яйца.

– Я уже в восторге. – И спрашивавший глубоко втянул ноздрями воздух, будто пытаясь почувствовать среди иных запахов запах женщины.

– И не пытайся это представить, сынок. Особенно здесь и сейчас, в двух шагах от иванов. Ты только все испортишь.

– Он обнюхивает ее, – сказал один из стрелков и кивнул карабином в сторону своего товарища, который переспрашивал по поводу тушения свечи.

Снова послышался смех. От окон сквозняками стало растягивать по всему пространству сарая табачный дым. Многие, пользуясь внезапной паузой, закурили. Это успокаивало нервы.

Свиньи, подумал Бальк, так говорить о своих женах. Но он знал и другое: иначе выжить в этом аду невозможно. Не партийные же лозунги им произносить здесь и сейчас, в этом выстуженном сарае под прицелом у иванов.

– Ты и вправду ее чувствуешь, сынок? – окликнул стрелка Буллерт.

– Если бы вы не курили… – с той же серьезностью ответил тот.

– Перестань. Она не для тебя. Ты для нее слишком коротышка. Даже если она согласится, ты не сможешь достать до нее, и кому-то из нас придется приподнимать тебя и держать на нужной высоте. Возможно, даже двоим. А это позор не только для вермахта, но и для всего рейха.

Снова раздался дружный смех.

– Я ее взял бы иначе, – сказал стрелок, не отрываясь от окна.

– Ты ее уже берешь. Я знаю, сынок, ты такую красотку не упустишь. Скажи, ты ее уже раздел?

– Почти.