Встретимся через 500 лет!

– Прямо скажи, профессор, прямо, – разошелся тот. – Мой друг не доцент какой, он – пахан отдела по борьбе с откровенным бандитизмом. А ты знаешь, что такое откровенный бандитизм? Это когда люди дохнут, как в Чикаго. И при этом теряют сокровенное. Почки, например. Или прямую кишку для пересадки буржую. А за это в Союзе по пятнашке полагается. По пятнашке на душу населения.

– Я к вам пришел сказать, что вы, месье Жеглов, находитесь в медицинской клинике, не на… не на…

– Не на Петровке, 38, – услужливо подсказал Шарапов.

– Да. И если бы не просьба влиятельного лица и моя мягкость, сейчас вы были бы на… на…

– На Ваганьковском кладбище.

– Совершенно верно.

– А на кладбище все спокойненько, все пристойненько, абсолютная благодать, – ударил по струнам Жеглов. – Эх, научились бы памятники делать, я давно б там был.

– В Эльсиноре памятник вам сделают, как живой, будете довольны, – странно посмотрел профессор на бойца с организованной преступностью.

– Вы меня растрогали, доктор, – сказал Жеглов, отложив гитару. – И, растроганный, я готов вас внимательно выслушать.

– Ваше здоровье не так хорошо, как вы думаете. В любой момент болезнь вновь может вами овладеть. Чтобы ей не поддаться, вы должны вести напряженный образ жизни. Вы должны напряженно работать, думать и заниматься…

– Любовью, – подсказал Шарапов.

– Нет, я не это имел в виду. Я хотел сказать, заниматься…

– Сексом! – расцвел Шарапов.

– Нет, социальной или, как у вас говорят, общественной деятельностью.

– Я? Общественной деятельностью? Ты чего кукарекаешь, ботаник?! – зло приподнялся Жеглов.

– Он мент, профессор, мент – рассмеялся Шарапов. – А для мента общественная деятельность – это стрельба с преступностью.

– Мент? Что это такое? Поясните.

– Мент – это мент. По-вашему это полицейский, который берет подозреваемую персону за лацканы, и сильно трясет, пока тот не расколется.

– Понятно… Нет, такая общественная работа нам не нужна. Жаль…

Попрощавшись с обоими офицерским кивком, профессор вышел, однако тут же вернулся, встал посереди комнаты, сказал Жеглову неверным голосом:

– А что если я предложу вам расследовать события, имевшие место в Эльсиноре в течение последних шести месяцев.

– Вы хотите сесть? – усмехнулся Жеглов.

– Присаживайтесь, профессор, – сказал Шарапов, указывая на кресло.

– Я постою пока, – ответил профессор. – Я предлагаю вам его, потому что хочу получить оценку своей деятельности, своим устремлениям, своим неудачам и достижениям. Именно вашу оценку, мистер Жеглов. Русские славятся способностью видеть нечто скрытое от глаз человека, чтящего уголовный кодекс, как краеугольный камень общества. Они способны видеть под нагромождениями…

– Не, мистер Жеглов не Достоевский, – высморкался в совковый платочек Шарапов. – Амфибрахиев он не знает, у него в голове одни статьи да примечания.

– Да помолчите, Гастингс, извините, Шарапов.

– Я могу взяться за это дело, – сказал Жеглов, дождавшись конца сцены. – И проведу его беспристрастно. И без лацканов. Обещаю. Хотя…

– Что «хотя»? Говорите, я все должен знать.

Жеглов, посмотрел на него долгим взглядом, взял гитару, запел:

Сыт я по горло, до подбородка —
Даже от песен стал уставать, —
Лечь бы на дно, как подводная лодка,
Чтоб не могли запеленговать!

[75]

– Русского я не знаю, но по вирше вашей понял, что вы хотите покоя, – сказал профессор. – Обещать его я не могу, да и не нужен он вашему поправляющемуся организму. А вот содействие обещаю. И с сегодняшнего дня разрешаю покидать корпус.

– Вот спасибо! Содействие обязался оказывать, видите ли! А вас, случайно, не Сусаниным кличут? – Жеглов и Перен так смотрели друг на друга, что Шарапов почувствовал себя третьим лишним.

– Однако у меня есть условие – проведите расследование тайно от всех обитателей Эльсинора, – не услышал профессор Маара. – Естественно, если по завершении работы вы сочтете необходимым передать ее материалы полиции, я возражать не буду. Также обещаю, хм, застрелиться, если главным виновником, косвенным или прямым, вы признаете меня…

– Не надо стреляться профессор, – встал Шарапов меж ними. – Если вы застрелитесь, ваши больные разорвут нас на части.

– Надеюсь, – малопонятно усмехнулся профессор. – Кстати знаете, что сказал Йозеф Чапек, известный чешский художник? Он сказал, что лучше всего была бы пьеса без автора, без текста, да, пожалуй, и без актеров и зрителей[76], потому что все это лишь мешает успеху режиссера.

– То есть вашему успеху? – сказал Жеглов, понюхав правую свою ладонь.

– Нет, успеху моих недоброжелателей, – ответил профессор.

– Не могу представить нашу клинику без зрителей, актеров и убийц, – хмыкнул Шарапов.

– Мадмуазель Генриетта попросила меня передать вам приглашение как-нибудь зайти к ней на чашечку шоколада, – обратился Перен к Жеглову, одарив Шарапова смутным взглядом. – У нее к вам несколько вопросов, касающихся свободы выражения чувств в Советском Союзе.