Встретимся на высоте

Смолевая духота наваливается на лес, лог и поляну.

Раскаленный воздух неподвижен и сух. И Саня чувствует, как с каждым вдохом усиливается в носу и в горле саднящая боль. Другими глазами смотрит он теперь на стоящие вдоль лога понурые ели и пихты, на жмущиеся к ним разморенные, сладко пахнущие кусты жимолости, на маленький, присыпанный алыми иглами холмик под сухой елью и большой холм, что зеленеет высокой травой среди желтого поля.

Доживет свое и уйдет в землю дед. Исчезнут и те девять дворов, что остались от деревеньки. Густо зарастут усадьбы деда и соседок его крапивой и лебедой, как заросли ямы от хуторов. И люди никогда не узнают о Тимофее Мазунине… Саня резко поднялся. Он чувствовал, что должен сейчас же принять для себя какое-то решение.

— Деда, а как же? Как все узнают о Тимофее Мазунине? Какой он был.

— Это ты правильно спрашиваешь, сынок. — Дед Михей посмотрел на внука, щурясь от солнца, и, прикрывая козырьком ладони глаза, обвел взглядом поляну, темный строй елей вдоль лога, желтое поле и печальный зеленый холм. — Вот тут, у Юговской дороги, девяносто два человека моих товарищей-бойцов в один день похоронено. Утром погожим за околицу выйду — овсы в поле вызванивают, а мне мнится, будто мой эскадрон поет… Али осенью. На дворе дождь барабанит по крышам, а мне слышится — конники на рысях в атаку идут…

— Памятники, деда, поставить тут надо! — убежденно воскликнул внук. — Вот как у нас перед сельсоветом.

— Правильно, сынок! — согласно закивал дед. — В каждом селе были герои, революцию защищали…

— А здесь, — глядя на красную ель, убежденно сказал Саня, — мы проведем пионерский сбор. Сразу же в сентябре, как придем в школу. — Еще роднее казались ему теперь эта земля, этот еловый лес, речка, поле…

И Сане представилась ночь. Зарево костров над широкой лесной поляной. Языками пламени бьются на ветру пионерские знамена. А на берегу оврага рядом с красной елью стоит высокий-высокий, похожий на шпиль и на граненый штык, металлический памятник, увенчанный звездой. Выше знамен над еланью, над острыми вершинами леса в дымном зареве неба горит негасимым огнем пятиконечная звезда.

Починок Кукуй

Глава первая

В жаркое летнее утро Натку будит звонкая песня:

За лесом солнце взвоссияло,
И черный ворон прокричал,
Слеза моя на грудь скатилась,
В последний раз «прощай» сказал.

Взрослые поют ее жалостно, но Тоньке всегда весело, и эту песню она поет как марш. Натка выскакивает из темных сеней на залитое солнцем крыльцо и невольно зажмуривается. Даже сквозь закрытые веки чувствуется красноватый свет жаркого утра.

— Натка, ночью выковыренных привезли, пойдем смотреть. — Тонька верхом сидит на высоком заплоте и знаками показывает на окно. Перелезать через заплот ни Натка, ни Тонька не решаются, потому что со двора он до половины зарос крапивой. Одета Тонька в Панькину рубаху и штаны. Единственное доброе платье мать прячет от нее в сундук, бережет до школы.

Ворота баба Настя в отсутствие матери закрывает на палку, чтобы Натка не своевольничала. Баба Настя сидит на толстом чурбаке в тени тополей и не слышит, что кричит Тонька. На коленях ее стоит деревянное корытце. Она рубит цыплятам крапиву. Около нее на разные голоса кудахчут куры.

На кухне кипит пузатый медный самовар. Натка, обжигаясь, пьет чай и потихоньку вылезает в окно. На минутку останавливается около распустившихся за ночь душистых шафранов, что оранжевыми огоньками горят в садке, и, решившись, срывает несколько цветков. Залитая солнцем травянистая улица тиха и пустынна. Только ветер шумит листвой тополей да около соседской избы трется о дощатую изгородь пестрый теленок.

— Председатель со станции на тарантасе привез, У немого остановились, — выкладывает новости Тонька, пока они бегут по выбеленной солнцем тропке к дому немого.

Дед Иван, Ванека, как зовут на починке немого колхозного конюха, — сосед Натки. Дома их стоят на одной стороне улицы, разделяет их только крутой ложок. На дне ложка блестит ржавая вода, растут острая осока и камыши. Дом деда Ивана состоит из двух половин, зимней и летней, соединенных сенями.

Тонька останавливается в тени у летней горницы. Держась за наличники окна и упираясь босыми ногами в теплые бревна стены, девчонки лезут вверх, чтобы заглянуть в комнату. Приплюснув нос к стеклу, Натка вдруг застывает на месте. Из комнаты на них смотрит бледная худая девчонка с черными печальными глазами. Она прижимает к груди пушистого котенка. Котенок вырывается из рук девчонки, стараясь достать красную атласную ленту, что заплетена в темной косичке ее.

— Умора! Платье-то чуть не до пупа, — хохочет Тонька и падает на завалину. Натка прыгает следом.

— Выходи на улицу! — Тонька забирает из рук Натки цветы, машет ими в воздухе. — Глянь-ко, чего покажем! Не выйдет… — через некоторое время с обидой говорит Тонька. — Я уж выманивала. Когда она в мячик на крыльце играла. В настоящий, резиновый.