Встретимся в Эмпиреях

— Может, я не в тему — но мы ведь о жизни что-то говорили… Странно… Кто-то ответит, что жизнь лишь мгновение, но это будут те, кто не умеет проживать каждый ее миг с полной самоотдачей. Не умею этого и я. Но я, в оправдание себе, всегда жаждал постичь, как добиться такого сверхсостояния. А желание достигнуть цели неуклонно должно приближать тебя к самой цели. Это дарит тебе ощущение бесконечности, ты удостаиваешься права прикоснуться к ней… хотя бы только в своих мыслях… гм…

Оба молчат. Что они сейчас думают? Наверное, что я кретин и не умею пить… Не важно. Меня опять захлестывают мысли о Ней, от которых так хотелось отгородиться! Спрятаться как в далекие детские годы в каморке для зимней одежды и, плотно-плотно зажмурив глаза, утопить лицо в ладонях. Никто тебя не видит и не слышит, ты в сотворенных тобою пределах недосягаемости, а значит, ты не существуешь… и все плохое, от чего хотелось плакать, теряет значение…

— Это как чаша с прекрасным напитком, — заставило меня что-то заговорить дальше. — Один выпьет залпом. Крякнет. Размахнется и разобьет на удачу. В этом - он весь. А другой приспособит к чашке крышечку, запрячет под подушкой и будет отпивать по ночам по капле, подальше от лишних глаз. Напиток потеряет вкус, выдохнется, даст осадок и превратится в конечном итоге в нечто пригодное только для смачивания обезвоженных губ. Но этого он замечать не захочет…

— Занятно, Гоголь, — хлопая меня по плечу пистолетом, отзывается Демон (я краем глаза убеждаюсь, что флажок предохранителя в блокирующем режим огня положении). — Порой мне мерещится, что ты оперируешь моими собственными мыслями, которые уже где-то там затрепыхались в башке, но во что-то законченное вылиться не успели. А ты — бац! — и оформил. Эх…

Пока Демон говорил, случайно натыкаюсь на не поддающийся пониманию колючий взгляд Аборигена. В голову, правда, не беру — со всей своей простотой подмигиваю ему и отвожу глаза в сторону.

— Воспринимать твои слова как комплимент? — обращаюсь к Демону.

— Больше, чем комплимент.

— Спасибо. Ты тоже про Стену и про выстрел неплохо выдал.

— Благодарю.

Мы, не сговариваясь, расхохотались. Может, Абориген и не понял — но такой обмен любезностями для нас с Демоном был не свойствен, а потому от него разило комичностью.

Кстати, моя «любезность» имела некоторое негласное продолжение. Где-то через неделю или около того я написал песню под двумя равнозначными названиями: «Выстрел» и «Цель №X». А авторство с готовностью разделил про себя с Демоном, натолкнувшим на идею сочинения.

Выстрел.

Какой-то Выстрел повалил на землю,

Не дал схорониться.

Заставил извиваться змием

И молиться.

Он обокрал меня

В предвкушении Чуда.

Искал я в мраке Свет,

А повстречался с пулей…

Как мы живем

Под прицельным огнем,

Зачем мы поем,

Если знаем, что умрем;

О том, как раскрывал свое сердце,

А в него швыряли дерьмом —

Пропела пуля мне.

А я слушал, лежа на земле.

Выстрел.

Летела пуля на крылах без перьев,

Небо бороздила.

Кого-то слушалась,

Кого-то не любила.

Кого-то ранила,

Кого-то не задела.

Кому-то жизнь спасла,

А вот меня отпела…

Как мы живем…

… лежа на земле.

Выстрел.

Куски оборванных воспоминаний

Растеребили душу.

Фонтаном бьют стенанья —

Ты проходи! Не слушай.

Иди своей дорогой,

Пока не возвернули.

Быть может, за Тебя

Я принял эту пулю…

Как мы живем…

… лежа на земле.

А Снайпер там, на Небесах,

Затаился в дымке, смотрит вниз.

Камуфляжная совесть

Не позволяет без дела сидеть.

А Снайпер там, на Небесах,

Занят выбором цели Номер Икс.

И новая пуля готова

Кому-то песню пропеть.

О том, как мы живем…

… лежа на земле.

Спеть ее в голос мне не довелось. Она так и осталась в моих мозгах как нечто недоношенное — дорогое, но забракованное. Теперь вот с горем пополам перекочевала на бумагу. Грустно все это, что ни говори. Песни ведь должны петься. И грустно, когда петь их не хочется.

— Гоголь! И ты, Демон! — позвал нас, понуривших головы после недавнего веселья, Абориген.

— Что? — подняли мы на него свои усталые хмельные взоры.

Глаза Аборигена всегда, сколько раз я обращал внимание раньше, были воспалены и слезились. Но сейчас их сырость казалась чрезмерной.

— В каждом вашем слове, каждом жесте, взгляде сквозит презрение к положению, в котором я нахожусь… — из обоих глаз одновременно, точно зеркальное отображение друг друга, вдоль носа, мимо губ и на подбородок скатились две слезы.

— Брось, братан… — кинулись было успокаивать мы беднягу, не понимая что случилось.

— Только вот… — и тут во взгляде Аборигена заплясали огоньки смеха, — что будет осенью?.. На войне вы окажетесь, этой чертовой смертоносной мясорубке, или придете сюда — мерзнуть, голодать, терпеть нужду как я и вместе со мною, но остаться жить?!

Абориген не сдержался и издал булькающий хохоток, мурашками пробежавший по нашим спинам. Мы шарахнулись от него как от черта. Вся эта взлохмаченность, щербатость и неумытость, казавшаяся мне всегда даже чем-то подкупающе милой, превратилась в устрашающую.

— Ответьте!

Естественно, мы были ошарашены и на какое-то время потеряли дар речи.