Вступление

   Покачивал на руках, напрягая мышцы. Она положила узкую голову на плечо и затихла, прижимаясь к груди. Захлестнул живот тугой кончик хвоста... И вдруг разошелся пальцами, пробегая по коже. Стукнуло ее сердце, за мягкой, прижатой к нему грудью. Витька отвел глаза от зеркала, в котором и не разобрать ничего, кроме туманных переливов и шевеления, и посмотрел, чуть склонив лицо - в ее. Забелели в темноте зубы, потекли по плечам темные волосы.

   - Голая,- сказал шепотом, - озябнешь.

   Ноа покачала головой и переступила босыми ногами, натыкаясь на его холодные ступни.

   - А мы сядем на постель, да?

   - Конечно. Как хочешь. Хочеш-шь...- передразнил, и вдвоем, идя к книге, тихо засмеялись.

  

   По коридорчику от кухни вышла Марфа. Проходя мимо тусклого света под кромкой двери, прислушалась к тихим голосам из комнаты и не остановилась. Скользнула в ночной сад через маленькую нору, квадратом выпиленную в задней двери и прикрытую куском автомобильной резины. Голосов было два - человеческих и серьезных, и их серьезные человеческие дела Марфу не касались.

   Стоя на мягкой глинистой тропке, подняв одну лапу и всматриваясь в ночь огромными глазами, знала - наступает крайнее время года, и каждый должен заниматься своим делом.

   И она.

   И Лисы в траве...

   Услышав в ночи то, что нужно было ей слышать, бесшумно пошла через комья земли с крапками недавнего снега.

   ...И - птицы, спящие на ветках кустарника...

   И - чудовища, что сторожат Покой, скрепляющий стены жизни...

   И люди.

   И нелюди...

  

   Неяркая лампа на стене рисовала на обоях прозрачный цветок с зубчатым краем, а свет бросала на постель, на раскрытую книгу. Витька и Ноа сидели, прислонясь к стене и тесно прижимаясь другу к другу. Иногда Витька осторожно брал прядки волос Ноа, мешавшие смотреть, и заправлял ей за ухо. Ноа улыбалась. Листала страницы, проводила пальцем по строкам. Начала было отгибать крошечные, еле заметные уголки, но, подумав, стала, наоборот, искать на обрезе, где загнуты и просматривала эти страницы.

   В комнате стояло печное тепло, как толстая, но редкая вата, а плечо Ноа отзывалось на витькино прикосновение пятнышком живого, человеческого тепла.

   - Ты - теплая.

   - Ты хотел о книге.

   - Это тоже важно, я понял. Ноа, ты - теплая.

   Она придержала пальцем страницы, поворачивая к нему близкое лицо. Свет очертил лоб и нос, оставив глаз в темноте.

   - Я всегда теплая, когда превращаюсь. Вспомни.

   - Н-нет. Ты была, да. Но будто тебя нагревали специально, понимаешь? Как эту комнату печкой. А сейчас так, будто внутри само греется. Живое.

   - Правда? - она опустила лицо. Снова свесилась длинная прядка.

   - Давай смотреть книгу, - напомнила.

   - Ноа. Что-то происходит.

   - Сейчас происходит - книга. Это важнее.

   Но плечо ее прижалось плотнее.

  

   Витька сидел, скрестив ноги, и при движениях ступня Ноа попадала под его ногу. И это было приятно - женские пальчики, чуть поджатые, как там, на большом черно-белом снимке, давно-давно. Недавно, всего-то в начале осени. Тогда он их видел, запомнил. Сейчас - ощущал. И это было важно.

   А книга лежала раскрытая, и полоски букв, стоило отвлечься, поглаживая взглядом рассеянно, как кошачью шкурку под рукой - превращались просто в узор, длинную полосу орнамента из спиралей и завитков, затягивающих взгляд в бессмысленное рассматривание. И это тоже было важно.

   За окном, стекла которого были так стары, что казалось мягкими, как вытертый ковер, стояла ночь с Марфой внутри. Прошивали темноту иглы случайных капель, у которых вместо острия - круглые головы воды. А птицы, сунувшие под крыло клювы, знали, они засыпают большим числом, а проснутся - меньшим. Но принимали вечный порядок, потому что кровь внутри знала о времени весенних гнезд. И это было очень, очень важно.

   "А еще мы голые", подумал Витька словами, "живые". "И это важно".

   - Потом, - ответила Ноа на его последнюю мысль. И добавила:

   - Я засну сегодня с тобой.

   Заснет. Рядом. И он будет маяться, чтоб ей было удобно, рука затечет, а он забоится дышать в ее сторону, замрет, почти в отчаянии, и заснет сам, облапит и слипнется, может, даже не выходя из нее. И это счастье. Что-то случилось такое, пока сидят они на постели, но в голове его нет пока связных мыслей, а кусочки картинок, монетки слов, внезапно возникшие звуки, стихающие сами по себе и трогающие радостным ожиданием... Будто до этого шел и шел и, вроде бы, правильно шел, но через ветер. И вдруг перед носом - лестница, и теперь можно по ней выше. И оттого счастье. Что ему дана теперь не только радость преодолений, от которой падаешь и умираешь во сне, чтоб потом снова, наклонясь, ветру навстречу. А можно выше, с каждой ступенью лестницы - выше. Ближе к солнцу, теплу, и - к радости.

   - Да. Да! Не уйдешь. Правда?

   - Не умею врать.

   - Я - рад. Очень. Ты дева моя.

   - Не важничай. Иди сюда, ближе.

   Он взял ее руку, отвел от книги:

   - Только одно, дай сказать одно. И больше не буду пока. Ноа, ты знаешь, что ты - изменилась?

   Со светлого лица, широкого, сердечком сходящего к маленькому подбородку, серьезно глянули карие глаза:

   - Нет, Витя. Я не изменилась.

   - Да как же! Я вижу!