Вступление

   Запрокинув голову, посмотрел в небо, промытое ночным дождем. Странное небо среднего цвета, не белесое и не яркое, в нем просверками слюдяными - белые трещинки. То в одном месте сверкнет, то в другом, на краю зрения. И, как в стиснутой холодом московской зиме с грязными снегами на автострадах, отслаиваются от вселенной тончайшие плоскости, опускаются вниз, невидимые, только солнце лениво ведет по краешку пальцем луча, не боясь порезаться. И тогда - сверкнет и погаснет, чтоб сразу в другом месте. Или придумал все? А просто в воздухе влага стоит взвесью и раздумывает, то ли туманом стать, то ли росой пасть на сонные травы...

   Но если придумал, почему снова в голове шампанское от этих невидимых плоскостей, что падают, проницая голову, распадаются на прозрачные осколки и ими связывают его со всем, что вокруг? Связывают, потому что часть их, через голову, через мозг - сразу в его кровь, а другие, такие же - в кровь глины и трав, кровь воздуха и ветра.

   Когда в прежний раз это случилось - был разговор с Ники Сеницким. Витька тогда, не справляясь с водоворотами крови в жилах, все развернул по своему, сделал, сумел, против всех! И чем кончилось? Пропал Сеницкий, пропал, будто ненависть Витькина укусила его и отравила до смерти. Тогда казалось, именно он, этот несчастный слизняк, с его амбициями, ложью, шпионством, достоин ненависти. И что хуже его не бывает. И потому Витька имеет право ненавидеть. В полную силу.

   Но вот он здесь, на дне тихой балки, сейчас перевалит за холм, сверяясь с бумажкой, найдет на улице Коммунистов дом номер 5. И там - Яша. Тот самый, что два десятка лет живет бок о бок с женщиной, которая отдавшей ему все. И он взял. Взял так, что теперь в лунные ночи она кричит и бьется, носит в себе память о том, чего не помнит - единственной доступной ей беременностью... А он ей приветы передает, ухмыляясь. Продолжая делать то же самое с девчонкой, что Даше в дочери годится.

   Витька согнул руки и подставил ладони, глядя, упадут ли в них тонкие стекла жизни, разбиваясь неслышно, побегут ли по пальцам мурашки, закручивая в крови водоворотики ненависти, с которой так легко... Она ведет и командует. Думать не надо. И Яша, тварь, мерзавец, подонок - достойный ее объект.

   Пустые ладони трогало солнце, грело чуть заметно, будто опасаясь, что не положено, зима ведь вокруг. Ничто не падало в них. Лишь по краям зрения продолжали сверкать тонкие блески.

   - Сам, значит, - сказал степи Витька. Полез пустой ладонью под свитер, задрал футболку и погладил то место, где голова змеи.

   - Ну, сам так сам. Осмотрюсь, ага. На месте решу. Только, хрен вы меня сразу-то скрутите! На крайняк, ты у меня есть. Ведь есть?

   Держал руку на коже, под ней грудь опускалась и поднималась дыханием и сердце толкалось за ребрами. А больше - ничего. Ни быстрой щекотки раздвоенного языка, ни выпуклости продолговатой головы, ни шевеления.

   - И ты, значит... - голос его дрогнул обидой. Но кашлянул и справился.

   - Я попробую сам. Слышишь, тварь холодная? Я попробую сам! Один! Без всех и без тебя тоже! И - без ненависти попробую!

   Снова поднял голову к небу и заорал, сжимая пустой кулак:

   - Сам! Я - сам! Попробую!!!

   Небо молчало. Солнце теплило затылок над свалившимся капюшоном.

   Витька вытащил руку. Заправил футболку в джинсы, одернул свитер. И, уже на ходу, сказал, негромко, чуть задыхаясь от пришедшей усталости:

   - Не буду пробовать. Просто все сделаю. Сделаю и все.

   Ворот футболки шевельнулся, пропуская наружу, в бледный свет зимнего солнца, узкую голову. Мягко коснулся шеи и подбородка раздвоенный язык, еще и еще, в такт мерным шагам.

   Витька шел. Смеялся.

  

   Улыбаясь, уже в виду поселка, помахал рукой сидевшему на валуне у дороги Василию. Тот пошел рядом, ступая в такт, сбиваясь и снова приноравливаясь к шагам.

   - Дядь Коля давно проехал, я думал ты с ним. Ждал, - доложил Васька.

   Витька на секунду прижал стриженую голову к своему боку, отпустил раньше, чем тот стал выворачиваться, насупясь.

   - Захотел пешком, по степи. Не замерз, на камне-то?

   - Я досточку подложил.

   - Умно. Покажешь, где дом пять?

   - Да.

   Дорога вбегала в поселок, разваливалась на ухабы и рытвины, становясь деревенской улицей. Одной, с отходящими в стороны проулками. Слева смотрели калитками и воротами на улицу дома, что упирались огородами в желтый песок широкого пляжа. Справа такие же дома, бабками в белых косынках стен, присели на краешек холма, добродушного, как мамонт в рыжей травяной шерсти. На загорбке мамонта-холма чертили подол неба кресты маленького кладбища.

   А впереди, сужаясь и уходя вдаль, улица вставала на дыбы, поднимаясь в круговерть серых скал на вершине мыса. Будто, когда они были мягкими, как халва, перемешал куски огромный жесткий палец. И осталось каменное месиво, кубами и огрызками, с острыми и сглаженными краями.

   - Красиво тут. Вон скала какая...

   - Там за ней бухта. В ней пансионат раньше был. А щас там тренажерный зал и ресторан. Тир еще. Сауна. Давай посидим тут.