Вторая сущность

— Николай Фадеич, плохо тебе? — Гузь все приметил.

— Эх, ребята, никогда мне не было так хорошо…

— Отчего же? — Все Семен Семеныч спрашивает, удивившись.

И то: мужик махонький лежит и народ честной смешит. Мужик махонький лежит без образования, без должностей, от родной бригады отстраненный, со склада выгнанный, по маковке стукнутый, забинтованный… И якобы ему очень хорошо.

— А хорошо, ребята, оттого, что сегодня я счастливый.

Они переглянулись и на меня вновь смотрят — ждут толкования.

— Счастье-то в людской любви. В друзьях, к примеру. А показалось мне, что одним другом у меня прибыло.

— Нас двое, Фадеич, — указал на ошибку в счете Серега.

— А я про капитана Петельникова говорю.

— Ну, какие вы друзья… — усмехнулся Гузь.

— У нас с ним подобные взгляды на античастицы и на антилопы.

— Что-то непонятное бормочет, — сказал тихонько Серега кладовщику.

— Очень даже понятное. Квар — антиквар, лопа — антилопа, — ответил я.

Мой начальник с моим напарником опять переглянулись. Гузь даже головой пошатал — мол, сбрендил дядя.

— Но главное, ребята, помог я капитану этого Вячика поймать.

— Он разве пойман? — совсем изумился Гузь.

— Пойман, ребята, — заверил я.

Тогда они переглянулись в третий раз согласно, поскольку мой бред не вызывал сомнений. А я еще раз внимательно посмотрел на сильную руку Сереги, на вогнутый ноготь пальца, который впуком туда, и сказал ему с небывалой теплотой:

— Здравствуй, Вячик!

9

В теплой, хорошо нагретой палате вдруг люто похолодало. Вижу, как Серега хочет улыбнуться, а губы от крещенской стужи не в его власти. И щеки промерзли молочным льдом, как малые озера. Но я тоже, видать, лежу без кровинки.

— Фадеич, я же Сергей, — наконец сказал он.

— Оборотень, — шепнул и я на всю палату.

Гузь всплеснул руками, бросил их на грудь, к сердцу, и от него уронил на меня, на одеяло.

— Николай Фадеич, что с тобой?

Мне хотелось глянуть в лицо кладовщика — промерзло ли оно ледком страха? Но я не мог оторваться от Сереги-Вячика, как от страшенного кино, когда знаешь, что надо бы убежать, да сил уже не хватает.

— Чем ты меня бил, Вячик? — спросил я вдруг убывающим голосом.

Жутко мне стало — сильный вор, убивец и гад сидел передо мной, перед слабым и забинтованным. Что ему стоит садануть меня по голове дополнительно? И уйти своим ходом. Сосед немощен — уж коли его баба утюгом одолела… А про третьего и разговору нет.

— Фадеич, ты бредишь, — сказал Серега-Вячик не голосом, а вроде бы животом, как фокусник.

— Мы позовем сестричку, она сделает укол, и сразу уснешь, — дополнил Гузь.

А меня тут взъярило. Так-растак, кривой верстак! Я, честный мужик, подонком контуженный, лежу пластом — и не скажи. Да где я — у гангстеров в синдикате или в народной больнице?

— Тебя ноготь выдал, Вячик, — сказал я прямиком.

— Успокойся, Николай Фадеич, — посоветовал Гузь и заловил воздух ртом, как выуженный карась.

— Какой ноготь? — поинтересовался Вячик, но глаза его забегали по палате.

— На той руке, которую ты поскорее сунул в карман.

Он сделал шаг назад, к двери, не спуская с меня глаз. Видать, боялся, что я вскочу и брошусь его ловить. Я ждал, сам не зная чего. Он еще шагнул назад, все не глядя. У меня штопором завертелся план — схвачу под кроватью бутылку с соком или банку с грибами да и запущу. Попаду не попаду, а шуму наделаю. Сестричка прибежит…

— Зря спешишь, — бросил я наобум святых, — капитан Петельников внизу по тебе тоскует.

— Прыгай в окно! — вдруг крикнул Гузь, не выдержав.

Вячик разбежался и вскочил на кровать третьего больного, поскольку она стояла в аккурат под окном. С койки Вячик шагнул на подоконник и стал рвать фрамуги, шпингалеты и замазку, — законопатили окно на зиму. Только сухой треск стоял. Он уже распахнул первую раму и взялся за вторую… Уйдет, думаю, поскольку второй этаж — для здорового парня дело пустяковое. Но тут случилось такое, какое по мне шарахнуло сильнее, чем физический предмет в маковку…

Третий наш больной, тяжело травмированный, вдоль и поперек забинтованный, всю дорогу молчавший… Как подскочит! Схватил Вячика за руку, да как крутанет с высоты, да через свое плечо, да на пол… Вячик грохнулся и лежит. И тишина наступила в палате небесная при такой картине: Вячик, значит, лежит; мы с соседом приподнявшись на локти; третий, забинтованный, стоит на кровати; Гузь, бледный, как белоснежный гусь, от бессилья опустился на край моей постели… У людей немота, у стен глухота.

Но Вячик вздохнул и сел, новорожденно озираясь. Тогда и перебинтованный соскочил со своей койки и стал как бы нам фокус показывать — повязки с себя бесконечные сматывать. И чем толще в его руке вспухала марлевая бухта, тем квадратнее делались мои глаза… Ни хрена не понимаю, но глазенками моргаю.

Ас! Ученый сотрудник Леденцов, как таковой. Рыжие волосы, под марлей слежалые, рукой взлохмачивает.

— Здравствуй, Николай Фадеич, — поприветствовал он меня, будто не пробыли вместе пару суток.

— Здорово, лейтенант! — И я сделал вид, что он только что влетел в форточку.