Вторая сущность

Кочемойкина в свое время простил. Тихонтьеву простил. Вячику, как только его забрали, простил… Прощенному мною народу несть числа. А тут моя бригада…

— Фадеич, возвращайся, — тихо сказал Василий.

— По поручению директора предлагаешь?

— По поручению бригады, — набычился Василий.

— На какую должность?

— К нам, бригадиром, — уж совсем без уверенности промямлил Вася.

Напряглись ребята вроде спортсменов перед бегом. И какая-то сопящая тишина заползла в палату, будто компрессор только что сдох, но еще отдувается. Я тоже, видать, задышал, сдерживаясь, — хрен его знает, зачем я сдерживаю то, чего сдерживать никак нельзя.

— Басурманы, — наконец обозвал я ребят.

Они, эти басурманы, того и ждали — заулыбались и задвигали стульями. Но я ковал железо, пока оно было горячее:

— Мною тут думано… Тратим мы силы, время, запчасти на ремонт. Знай себе ремонтируем. А не пора ли думать о такой машине, чтобы поменьше ремонтировать?

— Пора, — кивнули и сказали вроде бы все разом.

— Предлагаю обратиться ко всем автомобилестроителям страны с подобным призывом и с открытым письмом.

— Ага, починчик, — потер руки Валерка.

Тогда я охладил их преждевременность:

— Но сперва я напишу книгу, ребята.

Как и ожидал, на бригаду пала молчаливая задумчивость. Но ненадолго — смешинка их пересилила. Правда, не откровенная, а тихосапистая, в подковырки ушедшая.

— О чем? — спросил Василий.

— «Как я ловил преступников», — объяснил ему Валерка за меня.

— Нет, — не согласился Эдик. — «Новые методы складирования».

— А может, «О вкусной и сытной пище», — подсказал Матвеич.

— Лучше уж «О вкусных и крепких напитках», — не отстал и Николай.

— Зря, ребята, ржете, один известный профессор это дело одобрил.

Как говорится, в зале произошло веселое оживление. У ребят губы до ушей, хоть тесемочки пришей.

— Соскучились мы по байкам, — на полном серьезе вдруг признался Василий.

— Стою под самосвалом, — начал Валерка. — Все есть: инструмент, запчасти, ветошь… А ремонта нет. Оказалось, Фадеичевой байки не хватает.

— Записал бы ты свои байки, — посоветовал Эдик. — Вышло бы десятитомное собрание сочинений.

— А мы бы их на макулатуру выменяли, — ухмыльнулся Матвеич.

— Без байки — что в бане без шайки.

Вдруг соседушка мой заюлил, как на шило наскочил:

— Расскажи им, как в тебя стреляли.

У ребят лица вытянулись, как у лошадей, увидевших овес.

— Сперва поведаю про книжную задумку…

Но спросить они не успели из-за шума в коридоре, после чего и дверь распахнулась. На пороге стоял мой туркообразный профессор со съехавшим на плечо галстуком и с бородкой, которая была расщеплена на отдельные волосинки, как вещество на элементарные частицы. А все из-за сестрички-блондинки, висевшей у него на шее, но не по поводу любви, а по поводу нарушения профессором впускного режима.

Он сверкнул очками, как озрыч, и спросил у меня хрипло, но громко:

— Все валяешься? Собрания проводишь? А в Тихой Варежке смерч все крыши содрал!

Я сел…

Сосняки

1

Я закрыл шаткую калитку, прикрепил ее к заборному столбику веревочной петлей и кинул взгляд на свое пристанище. Низкое, вытянутое строение, обшитое вагонкой и крашенное лет десять назад в теперь уже неопределимый цвет. Белесый шифер на крыше позеленел, будто пророс мхом. Длинная, какая-то пароходная труба того и гляди завалится…

Сейчас я не смог бы жить в избе на виду трудового деревенского люда, не смог бы обитать в домиках садоводов в перекрестии голосов и взглядов, не смог бы валяться на каком-нибудь знойном взморье среди игривых курортников. Я прыгнул в здешнее одиночество, как в воду, черно стоявшую где-нибудь под вечной тенью нависшего моста. Только тут, на отшибе цивилизации, в этом сивом домике… Одному, без людей, без жены, без приятелей, без газет…

Природу я знал по скверам, пригородным паркам да черноморским пляжам. И теперь окружавшие меня леса — захоженные, утыканные садоводствами и турбазами — казались тайгой, виделись новым миром, на который я смотрел удивленно. В нем желанная заброшенность и тишина. В конце концов, чужие миры, сколь бы ни были безмерны, всегда кажутся ничтожнее своих мирков. Но мой мирок лежал далеко — час езды на автобусе, два часа поездом… И меня начинало поташнивать, стоило вспомнить его — мой мирок.

Дорога рассекла песчаный бугор и пошла в метровой выемке. Сосны по ее сторонам встали, как взбежали на сцену; это впечатление усиливал папоротник — выжелтенный осенью, легкий, папиросно шуршащий… Я шел, не отрывая взгляда от этой бесконечной сцены, где вроде бы не шло никакого представления.

Но дорога выровнялась. Я свернул на одну из тропок, которые ручейками бежали в разные стороны. Под ногами сухо зашуршала трава, запотрескивали сучья, и вычурные папоротники стали похватывать меня за брюки. Утренний воздух, еще не вобравший топленой полуденной смолы, свежо шевелил ветки…

Звук, похожий на хлопок мокрой простыни, донесся откуда-то из чащи. Не выстрел. Мало ли звуков в лесу, мне неведомых? Их тут больше, чем в городе, — там ровный гул, на который не обращаешь внимания. А здесь крик грибника, упавшая шишка или стук дятла останавливают.