Вторая весна

Борис высунулся в окно. Белый горб Шайтан-Арки белел далеко сзади, как низкое облако. Колонна неслась бесшумно, с выключенными скоростями. Изредка коротко и взрывчато взвывал мотор, и снова тишина и стремительное движение, похожее на падение в темноту. Но вот красный глаз стоп-сигнала, словно раскрываясь шире, начал наплывать, наезжать, и Галя с ходу так встала на тормоза, что машину встряхнуло. Колонна остановилась.

Галя и Борис, каждый со своей стороны, высунувшись в окна, пытались понять причину остановки. Но было темно и тихо. Галя хотела уже крикнуть переднему шоферу, но послышались чьи-то торопливые шаги.

— Почему стоим? — спросила Галя темноту. — По такой дорожке ехать бы да ехать!

— Говорят, приехали, — ответила темнота.

— Кто говорит?.. Куда приехали?.. — крикнули в один голос Борис и Галя. Но человек уже прошел.

— Пойду на разведку, — открыл Борис дверцу. Ночь, как всегда перед рассветом, была особенно темна. Надо было постоять с закрытыми глазами, чтобы приучить их к мраку. Только тогда стали различаться машины, стоявшие с потушенными фарами. Борис собирался идти в голову колонны, к директору. Он постоял, сжав кулаки, опущенные в карманы, и пошел в обратную сторону.

В санавтобусе не было огней. Влажно чернели его окна. Перед автобусом стояла машина Бармаша. Федор, привалившись спиной к радиатору и закинув за голову руки, тихо насвистывал.

— Куда это мы приехали, товарищ Бармаш? И стоим почему? — подошел к нему Борис.

— Из гор вышли, — опустил руки Федор. — Директор дал шоферам два часа поспать. Потом без остановки до Жангабыла. Часам к восьми там будем.

— Почему же не спите?

— Сейчас завалюсь, — зевнул Федор. — На небе-то целый планетарий! Смотрю я на звезды, и думается разное. Интересные мысли в голову лезут.

— Даже интересные? Поделились бы.

Бармаш помолчал, тихонько насвистывая, потом откликнулся:

— Сказать разве?

Борис чувствовал, что он смущенно улыбается.

— Ладно, скажу! Только не знаю, сумею ли объяснить?

Он закурил и заговорил, как всегда медленно и трудно, и Борису казалось, что он видит, как Федор смущенно втирает что-то в ладонь большим пальцем.

— Вы не замечали такое дело, что мы работаем, боремся, вообще чего-то достигаем, для будущего?

— Конечно, ради будущего.

— Нет, погодите! Какое же это будущее, если нас с вами в этом будущем не будет? Эх, нескладно я говорю!

— Все понятно, не беспокойтесь. Но в этом будущем я вижу наших детей, внуков, вообще потомство. Вообще человечество!

— Правильно! А если и потомков не будет, и человечества не будет? Никакого будущего не будет! Можете это вообразить?

— Как это? Вот теперь не понимаю.

Федор подошел вплотную и, настороженно вглядываясь в лицо Бориса, сказал опасливо:

— Вы только за ненормального меня не считайте… А дело вот в чем. Вам сказали наверняка, как дважды два четыре, что через семьдесят пять лет наша Земля разлетится в пух и прах! Совершенно определенно, через семьдесят пять лет, в четверг, ровно в двадцать минут одиннадцатого конец придет нашей матушке Земле. Луна на нее сорвется или вот с Марса, — указал он на Венеру, — трахнут в нас какой-нибудь сверхатомной бомбой. Что-нибудь в этом роде. И конец всему! Крышка! И никакого вам будущего. И нет ничего, понимаете? Через семьдесят пять лет, учтите!

— Конец света? — сказал Борис. — Светопреставление?

— Вот чего я и боялся, — послышались в голосе Бармаша обида и разочарование. — Светопреставление! Давайте кончим разговор.

— Нет, нет, продолжайте! — схватил Борис его за рукав и притянул к себе. — Я и не думал смеяться. Продолжайте, прошу вас.

Бармаш молчал и курил. И когда вспыхивала его папироса, из темноты на мгновение выступали освещенные ноздри, часть щеки, иногда взблескивали глаза, а Борис жадно вглядывался, стараясь уловить все его лицо и выражение.

— А как бы вы почувствовали себя в такой обстановке? — заговорил Бармаш. — Стали бы вы работать, стремиться? Вы еще семьдесят пять лет не проживете, вам-то что, если от Земли пыль останется? Но вы точно знаете, что будет конец всем земным делам! И как вы тогда? Руки у вас опустились бы? Или нет, не опустятся? Такое нелегко представить, знаю, а вы понатужтесь! После вас — ничего. Как, а? — запинался на каждом слове Федор.