Вторая жена

— Это развлечение мне очень кстати, — прибавил гофмаршал. — Опустошения, произведенные бурей в садах, расстраивают меня; кроме того, есть еще и другие неутешительные вещи… Вот Лен, — он тут указал, не оглядываясь, на то место, где стояла ключница, — докладывала мне сейчас, что с «той», в индийском доме, сегодня все будет кончено… Я всегда чувствую себя нехорошо, когда знаю, что у нас в замке находится покойник, оттого я два года назад тотчас же отправил в город в покойницкую убившегося работника; но как поступим мы в настоящем случае?

— Признаюсь, дядя, мне ужасно слышать от тебя такой вопрос. Он в высшей степени возмущает меня! — вскричал раздраженный Майнау. — Как можешь ты так выражаться о человеке, который еще дышит?.. Послали вы за доктором, Лен? — обратился он к ключнице.

— Нет, барон, да и к чему? Он помочь ей не может, а только будет мучить ее разными пустяками… Я говорю: ее души уже нет более на земле, а то бы она не смотрела такими спокойными и неподвижными глазами на Габриеля, который так ужасно рыдает над ней.

— Убирайтесь вы с вашими жалобными причитаниями, Лен! — воскликнул раздраженно гофмаршал. — Если бы вы знали, как не пристало вашему грубому голосу так жалобно стонать, вы и сами замолчали бы. Возмущаешься ты этим, Рауль, или нет, мне все равно, — сказал он, с возрастающим волнением обращаясь к Майнау. — В подобном случае, по пословице «своя рубашка ближе к телу», я не стану скрывать своего отвращения. При подобной обстановке я с ужасом вдыхаю воздух… Я совсем расхвораюсь, если ты не позаботишься, чтобы тотчас же после катастрофы останки были отправлены туда, где их настоящее место, то есть на городское кладбище.

Лиана понимала объявший старика ужас, сказавшийся как в его голосе, так и в нервной дрожи, пробегавшей по его телу. Он не боялся измученной им души, пока она была прикована к изувеченному телу, но как только она отрешится от него, то, по народному поверью, будет парить над местом своего жилища до тех пор, пока ее тело не будет погребено.

— Женщина будет покоиться в могиле под обелиском, — сказал Майнау серьезно и выразительно. — Дядя Гизберт увез ее из ее отечества, и она была единственной женщиной, которую он любил; итак, по справедливости она должна лежать рядом с ним; а теперь положим конец этому печальному разговору.

— Она по справедливости должна лежать рядом с ним? — повторил старик с хриплым хохотом. — Осмелься только, Рауль, и ты узнаешь меня!.. Я ненавижу эту женщину даже мертвую. Она не должна лежать рядом с ним, хотя бы мне самому пришлось лечь между ними.

Что же это такое?… Майнау смотрел широко открытыми глазами на старика, о котором он сказал: «Дядя скуп, в высшей степени одержим бесом высокомерия, он имеет свои мелкие недостатки, но при его обдуманности и холодной натуре он никогда не был игрушкою страстей…» Что же, как не долго сдерживаемая безумная страсть, сказывалось теперь так ужасно в этих энергически протестующих жестах, в этих лихорадочно горящих глазах?

Гофмаршал встал и довольно твердыми и скорыми шагами подошел к ближайшему окну. Он близко прошел мимо Лен, почти касаясь своего тайного, беспощадного врага; глаза его смотрели прямо в пространство; ему и в голову не приходило, что это суровое, бесстрастное лицо тоже могло одушевляться и неумолимо выследить по пятам высокорожденного гофмаршала.

Утренний ветер, врываясь в полуотворенное окно, поднимал над его лбом тщательно причесанные седые волосы; но он, обыкновенно избегавший малейшего дуновения ветерка, как злейшего врага, теперь и не замечал его.

— Я не понимаю тебя, Рауль, — сказал он, стараясь победить свое волнение. — Неужели ты хочешь срамить моего брата и в могиле?

— Если он не считал срамом привлечь к себе индийскую девушку и боготворить ее… — Тут гофмаршал громко засмеялся. — Дядя! — прервал себя Майнау и, угрюмо нахмурив брови, напомнил ему, что он вышел из границ самообладания. — Я только один раз при его жизни был в Шенверте, но знаю, что рассказы людей в замке заставляли тогда лихорадочно биться мое сердце. Человек, который охраняет предмет своей страсти с такою боязливою нежностью…

Он невольно замолчал при виде зловещего огня, грозно вспыхнувшего в обыкновенно холодных, бесстрастных глазах гофмаршала. Он ведь не подозревал, до какой раны касался неосторожною рукой. Соблазнительная оболочка несчастного «цветка лотоса», с тихими, неподвижными глазами, готовилась умереть и превратиться в прах, человек же, который когда-то с боязливою нежностью нес ее на руках через сады, чтобы ни один камешек не обеспокоил ее дивных ножек, давно уже спал под обелиском вечным сном, а он, отвергнутый, все еще мучился бешеной ревностью и до сих пор не мог простить умершему брату, что женщина, внушавшая ему безумную страсть, была достоянием брата…

— Эта «боязливая нежность» была, к счастию, непродолжительна, — сказал он хрипло. — Добрый Гизберт вовремя образумился и отвергнул «знаменитый цветок лотоса» как недостойную.

— Для этого у меня недостает основательных доказательств, дядя.