Вторая жизнь Марины Цветаевой. Письма к Анне Саакянц 1961–1975 годов

6) Относительно Кати[217] она должна прислать список имеющейся у нее прозы (стихотворное, т. е. списки, полученные мною почти все, и всё это у меня есть); дублировать имеющееся здесь, по-моему, не стоит (?) подлинников (переписанных маминой рукой стихов, писем и пр.) у нее очень мало. Когда выяснится, в чем именно нуждается мой архив из того, что у нее есть, может быть, этого окажется так немного, что не придется, возможно, и огород городить с посольством и проч. И всё можно будет осуществить проще — через тех же швейцарских знакомых (они знакомы и ей) — иногда наезжают сюда и что-то в небольших количествах смогут провозить.

Все это движется медленно, ибо затруднено рядом побочных обстоятельств, но движется, и давно. Всё устроится — вдвойне — как только выйдет книжка; и в тысячу раз, если я буду принята в Союз. И то и другое для сбора архива имеет огромное значение. (Имею в виду «раздобытие» оттуда.)

Зурова[218] я не знаю, Вечеславов[219] молодец, фотография Муромцевой[220] прекрасна, я еще ее у себя подержу; переснять здесь немыслимо. Подарил бы он и мне такую же, а я ему запишу то, что сама помню о Бунине и Вере Николаевне, он же всё собирает — всякое деяние благо!

О том, что мне известно об имеющемся здесь мамином — потом. Здесь Вы можете оказаться незаменимо-полезной, я-то со многими уже разлаялась или на грани; у Вас же нет моих оснований лаяться. Очень рада, что будет 75 экземпляров. Очень, очень, очень! Жаль, что сто не попросила… Теперь о переписке (перепечатка на машинке) для меня: очень нужно, независимо от того, есть ли у меня или нет (имею в виду для начала прозу, которой у меня мало и с которой (помимо сборника) легче «иметь дело», т. к. сохранилось в основном лишь опубликованное) — ибо к (тому, что есть в архиве, можно обращаться лишь в крайнем случае<)>, это не для обихода. А мне и для обихода мало — перепечатанное, переплетенное. Деньги на это найдутся — постепенно, т. к. на все это нужны большие, они не сразу приходят. Но для начала они есть, и на это будут всегда. Вот в этом Вы мне помогите — исподволь, как Вам будет удобнее, и держите запись трат, чтобы я могла немедленно рассчитаться; буду в Москве — просто дам Вам какую-нибудь сумму в счет этих трат (машинка, переплет).

В 1962, надеюсь, поработать с Вами над «моим» маминым архивом. Как, когда — подумаем. Вам и мне потребуется, в основном, время (и место!) — остальное приложится.

С наслаждением читаю — помалу, перед сном Вашего Чехова. Будь я Министерством культуры, приостановила бы на несколько лет всю литературу, кроме мемуарной. Пусть за это время писатели писали бы всерьез и не торопясь; а я бы мемуары читала. А бумага высвободилась бы для моих переводов, которые, кстати, не лезут ни в голову, ни из головы.

А. А. напишет Вам сама — она всё вспоминает Вас — любовно, что для нее редкость; она требовательна к людям, особенно к «моим».

Инна и Нана таскают мне каждый вечер воду для огорода — очень милы, и все милее по мере того, как со временем рассасывается накрывшая было их с головой тень пресловутого «дела». Хорошие девочки.

Я Вас обнимаю, мое полурыжее дитё. Будьте здоровы и веселы. Спасибо Вам за все.

Ваша А. Э.

А. А. целует Вас.

35 11 августа 1961 г.

Милая Анечка, о покое не может быть и речи — его нет внутри, это основное, а кроме того, «снаружи» — гостит некая Мария Ивановна[221], милейшая и тишайшая женщина, у которой около 40 лет назад (!) мы все, т. е. мы с мамой, — останавливались, приехав в Чехию из СССР. «Долг платежом красен» — тем более столько лет спустя.

Ваши мысли насчет Иры и Ольги Всеволодовны[222] — железобетонный стандарт «прогрессивного общественного мнения» — мне даже приятно, что хоть в чем-то Вы не оригинальны. Все дело в том, что подходить с позиции здравого смысла к этому семейству — бесполезно, так как там всё и вся — наоборот; как есть материя и антиматерия (и Дюринг и антиДюринг)[223] — так там всё — антиздравый антисмысл. То, что делается для них, делается, как Вы справедливо заметили, тоже «рассудку вопреки»[224] — ну и пусть делается; кому это мешает? В конце концов, «забота о человеке» украшает жизнь — как дающего, так и получающего. А забота в память Бориса Леонидовича тем более. Он очень страдал бы от пренебрежения здравого смысла к своим двум безрассудочным членам семьи «с левой руки». Так пусть не страдает.

Инна и Нанка все милеют с каждым днем — внешне и вообще — поправились, загорели, повеселели, смешливые девчонки, злые на язык и всему знающие цену. Последнее в Инне не удивительно — ей 32 года, Нанке нет 20, а она разбирается в подлинном и наносном куда лучше, чем я в те же годы, а может быть, и в теперешние свои. — Вообще — хорошие дети, и нечего Вам на них шипеть. Ибо есть объекты куда более достойные шипа.