Вторая жизнь Марины Цветаевой. Письма к Анне Саакянц 1961–1975 годов

Скаррона перевела 1-е действие той пьесы, что вы переписывали; два дня как взялась за редактирование Лопы, и у меня сейчас ум за разум зашел. Как бы жаль ни было, а торопиться надо куда активнее, а главное — продуктивнее, чем это у меня получается. Беру, в основном, усидчивостью, но «оно» не берется. Поэтому сегодня на рассвете тайком на цыпочках удрала в лес, якобы по грибы, а на самом деле, по солнечное утро, по природу, по одиночество, по разговоры с самой собой, которые только и получаются вне четырех стен, как бы милы эти стены ни были. Разговоры, собственно, не с самим собой, а с другими — с мамой, и с Вами, и с Борисом Леонидовичем, и с еще немногими, независимо от того, можно ли с ними говорить в живой жизни, или уже, или еще нельзя. Когда говорю с живыми — мне это до такой степени заменяет все реальные виды общения, что, выговорившись лесу, месяцами могу помалкивать, и писем не писать, и слыть хамкой — мне всё равно. Вот и сегодня уже рассказала Вам всё на свете в шестом часу утра, когда Вы спали, впрочем, это не помешало Вам отвечать мне, самой того не зная; ибо мои разговоры никогда не моно, всегда диалоги.

Посмотрела верстку книги Бориса Леонидовича[248] — столько пейзажа, что почти Левитан[249]. Как ни хорошо, а сильно не достает других стихов. Тем не менее и на том спасибо. Сегодня во сне видела брата[250], мальчиком лет девяти, шли с ним за руку, говорили глупости, проснулась с ощущением его горячей лапки в своей ладони и полоснуло по сердцу. Это ведь забывается. Зрительная память — и память сердца — сопутствуют тебе всю жизнь, а память ладони проходит. И только сон — морока из морок — иногда вдруг воскрешает осязание. Странно ведь… Тут же ночью стала думать про Ольгу Всеволодовну[251] — что надо бы ей написать, нехорошо ведь, и т. д. и внезапно ясно почувствовала, что она, индусская вдова[252], умерла вместе с Борисом Леонидовичем, он ту ее увел с собой, и, собственно, писать некому.

Переписала свою автобиографию[253] еще более бездарно, чем в первый раз написала. Если бы в Союзе принимали кретинов, то меня приняли бы зажмурясь, и я давно была бы членом правления. Но поскольку эти люди мыслящие и даже в большинстве своем грамотные…

Еще раз спасибо за присланное, дружочек, и за Вас саму спасибо; а что до «Благодарности», то мама была наиблагодарнейшим из людей — только чаще всего ей некого и не за что было благодарить. О чем она и написала.

Целую Вас — пишите о своих делах и делишках; что Польша?[254] Не приостановит ли Вам посадку берлинская рапсодия?[255]

Ваша А. Э.

А. А. целует Вас. От Шушки привет.

Только что получила Ваше письмецо с карточными терминами и с плохим настроением. За первые, обратно же, спасибо, дивное изобретение Ларусс — и Вы с ним! А второе — ну его к черту, что это еще за штучки? Не вешать длинного носа, не жмурить пестрых бровей — смотрите у меня!

«Кукументики» для Союза писателей уже(?), по теории вероятности, отбыли, конечно же, с Оттеном[256], но сам он ажиотажа создавать не будет, ибо устал. Я против его ажиотажа настолько инертная масса, что ему неинтересно. Агитирует он меня за меня уже два года, а теперь увял, разочаровавшись, ибо я абсолютно неподвластна его шарму и категорически не украшаю собой их «салон». Теперь они делают ставку не на дочь, а на мать — и совершенно правы, давно бы так, а не с Орловым вместе.

Это что, книжка еще до сих пор не подписана к печати? Тут с неделю назад приезжал Сима Маркиш[257] и «видел своими глазами», что подписана. Ах, «сколько их, сколько их ест из рук — белых и сизых!»[258].

Целую Вас — улыбнитесь мне! Вот так. Теперь я Вас узнаю.

<Приписка на полях:> С Николаем Давидовычем получилось смешно — он написал несколько страничек о маме для альманаха, перестраховки ради, просил подписать Маршака, Чуковского[259] и еще кого-то именитого (забыла!) — подписали все трое, он в ужасе! Вспомнила — В. Иванов[260] третий!

40 10 сентября 1961 г.

Милая Анечка, пребольшая к Вам просьба пострадать за «мене». Оттен сказал, что книжки, нужные для вступления в Союз писателей, надо срочно передать переводчику Льву Гинзбургу[261]. Можете ли Вы это осуществить? То, что в двух экземплярах собралось, нужно в двух, а что в одном — так в одном (опять же Оттен сказал). Но все же лучше, может быть, созвониться с Гинзбургом, — адрес и телефон должны быть в Гослите, он «ваш» переводчик.

Я буду в Москве, верно, в первой половине дня 17 сентября, во второй поеду в Болшево[262] к тетке (ее и именины + мое рождение)[263], а 19 утром оттуда рано-рано прямо в Тарусу. Горит Лопе. Очень хотелось бы (написала об этом вчера Инне), чтобы Вы приехали с ней в субботу 30-го, остались ночевать на воскресенье 1-го, когда я именинница — это также вещь. Пироги обеспечены.

17-го буду звонить Вам, обо всем договоримся. Целую Вас — торопитесь, т. к. письмо пошлю с «москвичом», чтобы скорей дошло.

Ваша А. Э.