Вторая жизнь Уве

На ней были красные туфли, в волосах — крупная золотая заколка, на груди блестела золотая брошка — разбегавшиеся от нее солнечные зайчики озорно резвились на вагонном стекле. На часах половина седьмого утра. Уве как раз сменился и уже собрался сесть в другой поезд, чтобы ехать домой. Как вдруг увидел с перрона в вагонном окне эти каштановые волосы и эти ее синие-синие глаза и услышал этот ее переливчатый смех. И вернулся в поезд. Сам еще толком не понимая зачем. Никогда прежде не знал он за собой ни внезапных порывов, ни особой охоты до женского пола. Но тут, когда увидал ее, его, как он рассудил впоследствии, точно перемкнуло.

Он упросил знакомого проводника одолжить ему сменные штаны и рубаху, чтобы она не приняла его за ночного уборщика, а потом подошел и сел подле Сони. И, надо сказать, это было лучшее решение за всю его жизнь.

Он не знал, как заговорить, но все вышло само собой. Не успел он опуститься на лавку, как она, бодро повернувшись, тепло улыбнулась ему и сказала: «Здравствуйте!» И он тоже сказал: «Здравствуйте!» — не пришлось ломать голову, как подъехать к ней. Она же, заметив, что взгляд его упал на книги у нее на коленях, любезно протянула ему всю стопку, чтобы он смог прочесть названия. Уве не разобрал и половины слов.

— Вы любите читать? — восторженно спросила она.

Уве неопределенно покачал головой, но, похоже, ее это ничуть не смутило.

— А я обожаю! — поспешила сообщить она.

И пошла пересказывать содержание книжек, снова вернувшихся к ней на колени. А Уве тотчас понял, что до самой смерти готов слушать ее рассказы о том, что она обожает.

В жизни он не слыхал ничего чудесней ее голоса. Он всегда звучал так, будто она вот-вот рассмеется. А уж если рассмеется, то, чудилось Уве, будто пузырьки шампанского заиграют. Сам он боялся слово сказать — выставить себя неучем и дураком. Но все оказалось не так страшно. Она любила болтать, Уве — помалкивать. Впоследствии Уве предположил, что именно это имеют в виду, говоря, что они с женой дополняют друг друга.

Годы спустя Соня призналась мужу, что когда он подсел к ней в вагоне, то показался ей малость чудным. Угрюмым и неотесанным. Но у него были широкие плечи и большие бицепсы, бугрившиеся под рубашкой. А еще — добрые глаза. Он слушал, как она рассказывала, и ей нравилось его смешить. К тому же ездить каждое утро на учебу — такая скукотища, а так, в компании, куда веселее.

Она училась в пединституте. Каждый день садилась на поезд и, проехав несколько десятков километров, пересаживалась на другой, а затем на автобус. Всего полтора часа пути не в ту сторону, куда надо Уве. Когда они в первый раз вместе вышли на станции и дошли до автобусной остановки, она поинтересовалась, куда он, собственно, едет. Уве вдруг сообразил, что всего в пяти километрах отсюда стоит воинская часть, в которую его собирались направить, не подведи его порок сердца. И машинально соврал, сам не зная зачем:

— А я на службу вон еду. — Он неопределенно махнул рукой.

Она радостно кивнула:

— Ну, тогда увидимся в поезде на обратном пути. Я домой еду в пять!

Уве не нашелся что ответить. Он-то знал, что из гарнизона никого не отпускают в пять, но она-то, может, не знает? А потому просто пожал плечами. И она села в свой автобус и уехала.

Уве прикинул, что такой расклад непременно сулит ему прорву неудобств. Но делать нечего. Он развернулся, отыскал знак, указывавший направление в центр университетского городка, куда занесла его нелегкая, — в двух часах пути от его дома. И пошел пешком. Через сорок пять минут расспросов разыскал единственного в округе портного, степенно постучался и поинтересовался, возьмется ли тот отутюжить ему рубаху и брюки и сколько на это уйдет времени. «Минут десять, если подождешь», — был дан ему ответ.

— Тогда я зайду в районе четырех, — сказал Уве и вышел.

Он пешком вернулся на станцию, улегся на лавку в зале ожидания и закемарил. В четверть четвертого снова пешком дошел до портного, подождал, сидя в туалете в одном исподнем, пока портной погладит рубашку и брюки, потом полтора часа ехал с Соней в поезде до ее станции. А потом еще полчаса обратно — на свою станцию. На другой день все повторилось. И на третий. На четвертый станционный кассир растормошил Уве, заявив, что спать на станции не положено, чай, не побродяжка. Уве ответил, что все прекрасно понимает, но тут дело касается женщины. Услыхав это, кассир кивнул и с того дня позволил Уве спать в багажном отделении. Кассиры тоже хоть раз в жизни да влюбляются.

Так Уве и катался три месяца кряду. Пока ей не надоело: хоть бы поесть куда пригласил. И она пригласила сама.

— Завтра в восемь вечера буду ждать тебя здесь. Надень пиджак и своди меня в ресторан, — без лишних церемоний приказала она, сходя с поезда в пятницу вечером.

Ну коли так, значит, так.

Уве ни разу не задавался вопросом, как жил до того, как повстречал ее. Но если б задался, ответил бы, что никак.