Вторая «Зимняя Война»

Но так уж получилось, что вступить в войну значительно проще, чем выйти из нее. Во-первых – финские националисты продолжали бредить о «Великой Финляндии», в зависимости от аппетита включавшей в себя то только Карелию, то вообще все территории по Архангельск и Кольский полуостров включительно. В-вторых – советское правительство никак не отреагировало на проведенное через Стокгольм зондирование обстановки в отношении прекращения боевых действий. В-третьих – провалилась попытка Маннергейма через тот же Стокгольм установить контакты с русскими из будущего. Нет, формально все было в порядке – письмо, отправленное по шведским дипломатическим каналам, нашло в Москве своего настоящего адресата, некоего господина Иванова, являющегося представителем России, лежащей по то сторону Врат. Об этом Маннергейма уведомили из шведского посольства в Хельсинки. Мол, ваше письмо передано по назначению. Ждите.

Но вот составленный в самых ледяных тонах ответ, поступивший недавно из Москвы, Маннергейма отнюдь не порадовал. А чему тут радоваться? Во-первых – ему сообщали, что Российская Федерация ни в каком случае не будет вести закулисных переговоров за спиной у своих союзников и не заключит никаких сепаратных соглашений. Во-вторых – был предложен единственный вариант спасения, который еще возможен для Финляндии, погрязшей в союзе с Третьим Рейхом. Условия были драконовскими. Немедленный отвод финских войск на границу сорокового года. Обязательное интернирование германских контингентов, в том числе и тех, что окопались в Лапландии. Выплата значительной денежной компенсации за произведенное финскими войсками вероломное нападение на советскую территорию. Ну и, как вишенка на торте, передача самому справедливому советскому суду тех политических деятелей, которые принимали решение о начале «войны-продолжения».

Такие условия не то что принять, даже обсуждать было невозможно. Все финское общество в едином порыве сразу встало против принятия этих предложений. Как это можно уйти с завоеванных территорий, выплатить компенсацию, да еще отдать на поругание национальных героев… Германия еще сильна, да и Британия с Америкой не допустят, чтобы Сталин в очередной раз унизил маленькую, но очень гордую страну; ну и прочие патриотические разговоры людей, ни разу не державших в руках винтовки. А ведь если не принять условия русских из будущего сразу, то в противном случае Финляндию в обозримой перспективе ждет безоговорочная капитуляция и, возможно, последующее вхождение в состав СССР на правах союзной республики. Но пока этого никто не понимает, все думают, что пока финский солдат стоит на старой границе, все еще возможно решить в самом благоприятном ключе.

Нет, это невозможно! Ведь люди, которые поумнее прочих, уже понимают, что СССР одержит в этой войне безоговорочную победу, и победители будут безжалостны к побежденным. К тому же, заполучив сильного союзника из-за Врат, Сталин уже не нуждается в британской помощи, а потому более не склонен будет прислушиваться к требованиям Черчилля о сохранении довоенного статус-кво. Что ему с сохранения довоенных границ, если новые союзники поощряют его к самой агрессивной и беспощадной политике в отношении соседей? Пусть вермахт и в самом деле еще достаточно силен и война закончится далеко не завтра, но когда это случится, довоенная Европа просто исчезнет с политической карты, ибо победитель на этой войне получит все.

К тому же у Маннергейма был во всем этом и личный момент. Сильнее всего – возможно, даже сильнее возможности прекращения финской государственности – его задели высказывания представителя России из будущего, относящиеся непосредственно к его персоне. Ничего человеческого, только холодное презрение. Никакого светлого будущего у презревшего русскую военную присягу, союзника Гитлера и пособника финских нацистов быть не может. Он хотел играть в русской истории какую-то роль – более весомую, чем у обычного генерал-лейтенанта, которых просто пруд пруди, – и эта роль оказалась ролью иуды и кровавого палача, которому нет прощения. Таким его запомнила История; все, что он делал на русской службе до семнадцатого года, разом оказалось перечеркнуто жирным крестом.