Вторник, среда, четверг

Бинокль переходит из рук в руки. На опушке биттайского леса показываются русские танки, они ползут, как черепахи, — один, два, десять, пятнадцать, вот это силища: целый танковый полк! Они резко прибавляют скорость, веерообразно рассредоточиваются, а позади них крохотные фигурки — густая цепь пехотинцев. Даже в бинокль я не вижу ничего, кроме долгополых шинелей и блеска металла. Лиц совершенно нельзя разглядеть. С Гудимовой горы «бофорсы» ведут прицельный огонь, снаряды разрываются совсем близко, попадают в цель. Сразу два ганка, окутавшись дымом, остановились на опушке леса. Должно быть, отличные наводчики стоят за орудиями на Гудимовой горе. Какая величественная панорама боя! Нам все кажется прекрасным, русские «катюши» поднимают пыль как раз посредине между двумя оборонительными линиями. Со стороны Дяпа минометы начинают нащупывать наших, но пока не причиняют им большого вреда, мины вспахивают землю в трехстах-четырехстах метрах перед пограничниками. Что это? Я не верю глазам своим! Какой-то безрассудный крестьянин трясется на груженной кукурузой подводе со стороны Битты к Галду. В лучах солнца кукуруза отливает золотом. Что за идиллия! Можно подумать, что в воздухе летают не снаряды, а воробьи. Крестьянин, правда, втянул голову в плечи, поля его шляпы почти касаются груди, по он упрямо продолжает ехать вперед. Если бы в повозке была не кукуруза, а золото, я бы все равно не согласился ехать туда. С завыванием следует залп за залпом. Отсюда, сверху, зрелище выглядит каким-то величественно-парадным Да, все же какое огромное количество металла и других разрушительных средств нужно израсходовать, пока наконец попадешь в какого-то человечка. Говорят, в первую мировую войну на каждого убитого пришлось по десять тысяч снарядов. Ой-оп-ой! Это же накрыло наших, прямое попадание. На какое-то мгновение все поле охватило пламенем.

— Скорее бинокль, что вы рот разинули!

Сколько недвижимых, раздавленных жучков на земле! Вставайте, ну же, ну, живее, не может быть… Разве наши не выслали разведку? Какой же безмозглый болван погнал прямо под огонь «катюш» пограничников? Галлаи выхватывает из моих рук бинокль, матерится.

— Скверные дела, — мрачно произносит он, — немногие уцелели, да и те улепетывают.

Дешё садится на каменную тумбу, лицо у него осунулось, он закуривает, но не делает ни одной затяжки, сигарета дымится в руке.

— Так будет теперь везде, — задумчиво произносит он, — перепашут всю землю, от границы до границы…

Он не успевает закончить. В дом вбегает Геза, плечи его содрогаются. Из Шаргакута ползут семь или восемь немецких танков, обходя русских с фланга. Сейчас и там начнется смертельная схватка. Головной немецкий танк выводит из строя три русских тапка, прежде чем те успели заметить атакующих. Но вот русские разворачиваются на девяносто градусов, фронтом к немцам, и методически уничтожают все подразделение. Подбитые танки скрыты от глаз густыми клубами дыма. Наверно, точно так же дымил и мой «Ансальдо» под Коломыей, но я не мог этого увидеть, так как очнулся только в госпитале. Русские опять делают разворот, и как точно! Ну и самообладание же > них, черт возьми! Полным ходом они движутся со стороны Битты прямо па город.

— Не понимаю, — злится Галлаи, — куда эти олухи девали противотанковые орудия, должны же быть у нас противотанковые пушки, но куда, к лешему, они запропастились?

Уцелевшие немцы прыгают в окопы, воронки, бьют по танкам фауст-патропамн. Два из них им удается подбить, но следом за танками па них обрушивается русская пехота. Тех, кто остался в живых, вытаскивают из окопов и гонят в тыл. Значит, все кончено? Продолжения не последует.

— Геза, — кричу я, вспомнив, что у нас нет другой одежды, кроме военной формы. Не хватает только, черт возьми, чтобы мы попали в самый настоящий плен, как сражавшиеся в этом бою. — Геза, где ты там, как же со штатской одеждой?

Он не слышит. Кругом сплошной грохот, все содрогается. Мною овладевает такая бешеная ярость, что я готов ломать и сокрушать все подряд. Вбегаю в дом, стаскиваю со стула Гезу, его заплаканное лицо еще больше выводит меня из терпения.

— Что ты ревешь, жалкий идиот, где штатская одежда?

— Да, — мямлит он, — ведь отец…

— Не тяни! По твоей вине мы угодим в Сибирь, но прежде я укокошу тебя!

— Дело в том, что отец только сегодня вечером…

— Поздно! А если совсем не придет, что тогда? Никто из нас и носа не высунет в город, мы все в военной форме!

— Да, ты прав. Но если хочешь, давай я… ну, конечно, как я раньше не сообразил, ведь иного выхода нет.

Он протирает очки, надевает помятую шляпу.

— Останешься здесь, — говорит Дешё.

Он стоит позади меня, я даже не заметил, как он вошел.

— Чужой жизни тебе не жаль! — сурово бросает он мне. — Лишь бы свою шкуру спасти!

— И твою тоже, если хочешь знать! И вообще давай без нотаций, я сыт ими по горло. Если собираешься сдаваться в плен, пожалуйста… по меня не заставишь!

— Обменяйся с Гезой одеждой и ступай.

— Меняйся сам! Осуждать других и я умею, но пойти па риск…