Второе дыхание

Он уронил вяло «да» и даже не остановился, лишь чуть приукоротил свой шаг.

Раечка семенила рядом и про себя жалела, что лейтенант ее стал не таким, каким она знала его, — добрым, веселым, чуть-чуть насмешливым.

Шли молча. Раечка принялась рассказывать о себе, как она упросила маму, чтоб отпустила ее на войну, потому что весной ей исполнилось восемнадцать и потому что она комсомолка и две ее лучших подруги вот уж полгода как в армии. Ее поддержали в райкоме, в военкомате. И вот она теперь едет вместе с другими девчатами из их госпиталя (ее сменщица Зина тоже с ними) на фронт в санитарном поезде и больше всего боится, что опоздает. Приедет — а вдруг война уже закончится!..

Она говорила, глядя на Ряшенцева преданно и влюбленно, пытаясь хоть как-то растормошить его. Даже не упрекнула ни разу, что не написал ей  о т т у д а, как обещал. Но лицо лейтенанта по-прежнему оставалось хмурым, в глазах не мерцали веселые искорки. Он шагал, делая вид, что слушал, не понимая того, что говорила она. И лишь когда обернулся, глянув с недоумением, как будто увидел ее впервые, она поняла своим добрым сердцем: что-то у лейтенанта случилось такое, что ему было просто не до нее.

Рая замедлила шаг, отстала. Затем повернулась и торопливо направилась прочь. Он догнал ее, вытер слезы со щек. «Ведь девчонка еще, детский сад!»

Поезд ее должен был вот-вот отойти. Ряшенцев попрощался с Раей как можно теплее. Вырвал листок из блокнота и написал свой адрес. И остался бродить по путям, ожидая, когда же дадут зеленый их эшелону.

Ночью где-то за Гжатском не выдержал, пересел в пустой товарняк, мчавшийся по направлению к столице. А утром, уже не так далеко от Москвы, пересел в электричку.

Тут-то его и настигла весть:

— ПОБЕДА!

— КОНЕЦ ВОЙНЕ!

В ночь на девятое мая Германия капитулировала.

17

С запада, обгоняя электропоезд, по голубому майскому небу стремительно летели легкие, пронизанные солнцем облака. В вагоне царило восторженное оживление. Даже солнце било сегодня в вагонные окна, мелькая по лицам пассажиров, по-особому празднично. И просветленные эти лица, и праздничная одежда, и сдержанно-возбужденный гул множества голосов, и перестук вагонных колес, сливавшийся с частыми, радостно-оглашенными воплями мчавшейся электрички, создавали настроение, будто в поезде едут не чужие, незнакомые друг другу люди, а направляется на торжество, на праздник одна большая семья.

В тамбуре Ряшенцев увидал такую картину. Красивая темноглазая женщина набивала майору-кавалеристу с пятью орденами на новеньком кителе трубку из вышитого кисета. Черноусый смуглый майор в левой руке держал сумочку своей дамы, правая, в лубке, висела на перевязи.

Женщина, кончив набивать, сама раскурила трубку и, не выпуская ее из тонких и длинных пальцев, дала затянуться майору, потом затянулась сама. Она явно была некурящей, на глазах ее проступили слезы, но это были счастливые слезы, а лицо, измученное и милое, так и лучилось сдержанной радостью. То же испытывал, видимо, и майор. Поглядывая на подругу свою, он то и дело вспыхивал из-под мягких темных усов ослепительной белозубой улыбкой. Так и стояли они в счастливом уединении, затягиваясь по очереди.

Ряшенцев отвернулся. Чужая радость только растравляла собственную боль.

На Белорусском вокзале он вышел. Проехал на Курский.

Поезд его отходил только утром. Сдав вещи, Ряшенцев вышел на улицу.

...Москвичи, похудевшие и осунувшиеся, валили по улицам со смехом и песнями, многие — взявшись за руки или размахивая маленькими флажками. Слышались всплески песен. Из распахнутых настежь окон доносились певучие голоса патефонов. Где-то неподалеку разливался аккордеон.

Все шли пешком. Городской транспорт стоял, прижатый к обочинам, пустой и ненужный. Пробивавшиеся сквозь толпу редкие машины гудками упрашивали уступить им дорогу.

Был слышен матерчатый треск флагов на вешнем ветру. Чем ближе к центру, тем гуще флаги, тем больше портретов человека в маршальской форме, с загадочным прищуром глядевшего поверх моря людских голов куда-то вдаль, в неизвестность...

Громыхало победными маршами радио. Фронтовиков с орденами подхватывали, несли на руках, на плечах или с криками, с радостным ревом принимались качать, подбрасывать в воздух.

Людской поток, все туже закручиваясь, поворачивал к центру. Не переставая гремело победными маршами радио. Сквозь беспрерывные бравурные мелодии прорезывались отдельные голоса, выкрики, песни. Неожиданно рядом грянул оркестр.

Расцветали яблони и груши,
Поплыли туманы над рекой, —

затопляя, захлестывая все, ударили по ушам тугие, упругие волны духовой музыки. И тут, еще ближе, над самым ухом, казалось, грянул другой оркестр:

Утро красит нежным светом
Стены древнего Кремля... —

грянул так оглушительно, что Ряшенцев вздрогнул. Звуки сшибались, сталкивались в воздухе, создавая праздничную разноголосицу, воздух от них загустел, стал вязким.