Второе дыхание

Пришлось напяливать шапку, идти. Зинаида наказала, чтоб возвращался скорее, помог ей Валерку в корыте помыть. А надо вам доложить, что баня в нашем поселке только еще начинала строиться. Одно время мы ездили мыться в город, но это было далековато. Как-то жена уговорила меня помыться у них в больнице. Я согласился, помылся разик, а как только узнал, что в этой ванне они своих больных обмывают, забастовал, как мне ни доказывала супруга, что там у них все стерильно. Вот с той поры и мылись мы дома, в корыте, в котором супруга стирала белье.

...У Жорки пришлось задержаться. Когда я вернулся, Зинаида не только помыла Валерку, но и сама успела помыться и напустилась на меня, где столько времени пропадал.

— Да от тебя же еще и попахивает?! — она подозрительно потянула носом.

— Чего зря болтаешь! — буркнул я ей, отворачиваясь, чтоб не дохнуть ненароком. Плохо, видно, помог тот чай, щепотку которого Жорка сунул мне на дорогу, чтоб зажевал водочный запах.

Я ведь и сам не думал задерживаться, а просто уж так получилось. Жорка сразу меня за рукав: «А-а, герой! А ну проходи, проходи давай». Усадил за стол и потребовал, чтобы я рассказал ту историю с жуликом, о которой досужая Каля успела уже раззвонить по поселку.

Когда я дошел до места, как Каля прислала мне трешку, в крыльцо застучали. Жорка мотнул жене головой: ступай открывай.

Маня вернулась и доложила, что прибегала Каля, спрашивала, не заходил ли сюда ее муж. Оказалось, Василий Андреевич до сих пор еще не вернулся с работы, Каля не может понять, что случилось, и очень обеспокоена.

— ...Так, говоришь, трешкой хотела отделаться? — переспросил, хихикая, Жорка. — Она это может, только и жди от нее...

Тут я в запале и выскажи все, что думал не только об Кале об этой, но и о муже. Дескать, Каля-то Калей, а сам он, мужик, смотрит куда? Гнать ему надо такую, а он за нее, как черт за грешную душу, держится. И поэтому он, Василий Андреевич-то, хоть и братом родным тебе, Жора, доводится, а все-таки он тюфяк!

Ляпнул — не думал, что дело так обернется. Думал я, Маня и Жорка подхватят и сами начнут костерить этого мямлю. Но оба вдруг замолчали, и наступила такая неловкая тишина, будто сморозил я бог весть какую глупость.

Маня — та отвернулась демонстративно, отправилась на кровать. А Жорка с кривой ухмылочкой поморгал своими медвежьими глазками, вздохнул глубоко и сказал, что тут не так-то все просто, как может мне показаться, что тут без поллитры не разберешься. А уж коли я за квартиру деньги принес, то деньги эти нужно обмыть, и немедля.

Я думал, он это в шутку. А Жорка полез за шкаф, вынул оттуда и стукнул на стол бутылку.

— Один не осилю, завтра с утра на работу. Ну, а вдвоем мы ее, болезную, глядишь, и уговорим.

Он коротко этак заржал, подмигнул на бутылку — и Мане:

— Сходи-ка огурчиков нам притащи...

— Подите вы к черту! — окрысилась Маня.

— Ну ладно, ладно, — стал урезонивать ее Жорка. — Ша! Сам схожу принесу...

Вот от него-то я и услышал эту историю.

11

...Стояло лето сорок первого года.

Они отстаивали ту высотку где-то под Андреаполем ровно четырнадцать суток.

Четырнадцать суток подряд за спинами их подымалось и начинало припекать затылки солнце. Потом над окопами зависал немецкий «костыль». «Костыль» улетал, и вскоре окопы принималась долбить немецкая артиллерия, — там и тут по склонам высоты вырастали черные кусты разрывов.

От гари и дыма чернел и мутился воздух, тряслась под ногами, ходила земля. Сквозь копоть и дым разрывов тускло светило солнце. Пахло сгоревшим толом, окалиной...

Потом траншеи принимались утюжить немецкие пикировщики. Порою они опускались настолько низко, что запах бензина бил в ноздри и в лица бойцов ударяли горячие струи воздуха.

Тотчас же после артподготовки и обработки линии обороны с воздуха на равнине перед высоткой появлялись пьяные гитлеровцы. В атаку шли без мундиров, в одних нательных рубахах, с рукавами, закатанными до локтей.

Бойцы, оглушенные, полуослепшие, подымали головы из окопов и, сплевывая набившийся в рот песок, готовились к отражению атаки. Лязгали винтовочные затворы, линия обороны оживала, принималась огрызаться пулеметными очередями, неровным перемежающимся треском винтовочных выстрелов. Цепи гитлеровцев замедляли движение, залегали и принимались отстреливаться...

Иногда, после жиденькой артподготовки, наши бойцы поднимались в контратаку. Слышались команды «вперед!», красноармейцы выскакивали на бруствер и с винтовками наперевес кидались в штыковую на противника...

Днем отбивали атаки, по ночам приводили себя в порядок — отправляли раненых в тыл, хоронили убитых, выравнивали обрушенные окопы, копали новые.

Под утро на пятнадцатые сутки, когда в ротах оставалось от семнадцати до тридцати бойцов, был наконец-то получен приказ об отходе. Во взводе младшего лейтенанта Галкина в живых оставалось пятеро — вместе с ним, с командиром. Брели смертельно уставшие, с почернелыми лицами, едва узнавая друг друга.