«Второе издание капитализма» в России

Наконец, при дореволюционном капитализме иностранный капитал почти полностью шел в наиболее передовые, прогрессивные секторы экономики – в банковское дело, металлообработку, нефтедобычу и химическую промышленность, автомобилестроение и т.п., приносил в Россию новые технологии и новые производства, выступал как развивающая сила. Сегодня иностранный капитал стремится в сырьевые секторы, в пищевую промышленность, в производство косметики и средств гигиены, а если приносит что-то свое, то «отверточные производства». То есть выступает как типичный представитель «первого мира» в мире «третьем», консервируя в стране капиталистической периферии технологическую отсталость и даже прямо разрушая высокотехнологичные производства с целью ликвидации конкурентов (как это было с рядом опытных авиационных и электронных производств или с метизным заводом в Перми).

В-шестых, ситуация в такой важнейшей отрасли экономики, как сельское хозяйство, для обоих «изданий» капитализма оказывается не просто разной или даже принципиально разной, а диаметрально противоположной по тенденциям. Положение в сельском хозяйстве в царской России к середине первого десятилетия XX века (то есть до попытки столыпинской экономической революции сверху) было хорошо изучено уже современниками. Как бы ни спорили между собой большевики (Ленин), меньшевики (Маслов), кадеты (Кауфман), эсеры (Чернов) и правые (Ермолов), споры эти касались в основном деталей, интерпретаций и прогнозов[25]. В целом же вырисовывалась вполне прозрачная картина. Несмотря на активное внедрение капитализма на селе со времен крестьянской реформы, сельское хозяйство России оставалось крайне отсталым, неразвитым и откровенно полуфеодальным. Это было видно из того важнейшего факта, что подавляющее большинство хозяйств на селе не участвовало в производстве продукции на рынок, что с точки зрения капитализма абсурдно. По ставшим уже классическими расчетам академика Немчинова, даже после столыпинской реформы, в 1909–1913 годах, помещики производили 21,6 % товарного хлеба, кулаки – 50 %, все остальные крестьяне (подавляющее большинство) – всего лишь 28,4 %[26]. Говоря иначе, большинство крестьян в дореволюционной России обеспечивало только прокорм собственных семей. Это – натуральное хозяйство, феодализм, но никак не капитализм. Как это выглядело в абсолютных числах, можно почерпнуть из работы Ленина «Аграрная программа социал-демократии в первой русской революции 1905–1907 годов»: Ленин насчитал в Европейской России 10,5 млн бедняцких хозяйств, 1 млн – середняцких, 1,5 млн – кулацких и капиталистических и 0,03 млн – «крепостнических латифундий»[27].

Наличие такого неприкрыто феодального феномена, как латифундии, гарантировало Европейской России крестьянское малоземелье (или, если угодно, аграрное перенаселение): в 1905 году 28 тыс. самых крупных помещиков владели 62 млн десятин (3/4 частного землевладения), в то время как 619 тыс. средних и мелких собственников владели всего лишь 6,2 млн десятин[28]. При этом Ленин высчитал, что для того, чтобы крестьянской семье дожить до следующего урожая, не умерев с голоду и не залезая в долги, и при этом выплатить подати, нужно (в среднем, разумеется) не меньше 15 десятин. Меньше, чем 15 десятинами, в 1905 году владело, как нетрудно подсчитать, 82,3 % всех крестьянских хозяйств[29].

Разумеется, этот расчет исходил из тогдашней – крайне низкой – урожайности: 41,4 пуда на десятину в Европейской России[30], а урожайность, пусть медленно, но росла. Перед I Мировой войной урожайность дошла до 45 пудов зерновых хлебов, в том числе пшеницы – 55 пудов с десятины (что, впрочем, не выдерживало никакого сравнения с Европой, где во Франции собирали 90 пудов зерна, в Германии – 152 пуда, в том числе 157 пудов пшеницы, в Австро-Венгрии – 89 пудов, в Бельгии – 168 пудов и т.п.)[31]. Именно эта возросшая урожайность и позволила в 1921 году большевикам провести нижнюю границу середняцкого хозяйства не в 15 десятин, а в 8,5 в Черноземье и в 9,5 – в Нечерноземье[32].