Второе признание (сборник)

Подъезжая к поместью, мы не увидели оранжерею, да и не могли ее увидеть. Как оказалось, она располагалась с противоположной, южной стороны. Даже в промозглый декабрьский день оранжерея эта производила сильное впечатление: сама усадьба на ее фоне выглядела несколько бледно. Мощный фундамент под стать самому особняку, куполообразная стеклянная крыша – оранжерея была высокой, просторной и красивой. С одной стороны к ней примыкал крытый шифером одноэтажный домик. Как раз к нему и шла тропинка, по которой нас вел Красицкий. Всю стену дома опутывал плющ, а дубовая дверь была отделана железом. На ней красовалась здоровенная табличка. Заключенная в рамочку надпись была выполнена красной краской, буквами, такими большими, что можно было прочесть и за двадцать шагов:

ОПАСНО!

НЕ ВХОДИТЬ!

ДВЕРЬ К СМЕРТИ!

– Не слишком-то любезное приветствие, – пробормотал я себе под нос.

А Вульф, склонив голову, посмотрел на табличку и спросил:

– Цианистый газ?

Красицкий, сняв табличку, вставил ключ в замочную скважину и покачал головой:

– Цефоген. Ничего страшного, все в порядке, мы проветривали несколько часов. Надпись на табличке излишне образна, даже поэтична, но она уже была, когда я устроился на работу. Насколько я понимаю, ее сделала сама миссис Питкирн.

Оказавшись внутри оранжереи, я первым делом тщательно принюхался. Цефоген – средство для окуривания, которое использовал в своей оранжерее и Вульф, поэтому я знал, сколь смертельно опасен данный препарат. Однако я ощутил лишь едва заметный запах этого фумиганта, и потому с чистым сердцем продолжил дышать и дальше. Внутри домика располагались кладовка и подсобка. Вульф тут же принялся осматриваться.

– Вы уж простите, – вежливо, но при этом торопливо промолвил Эндрю, – но после окуривания я по утрам всегда запаздываю…

Вульф, сама любезность, проследовал за садовником в оранжерею. Я поплелся вслед за ними.

– Здесь располагается холодная комната, – пояснил Красицкий, – потом идет теплица, а за ней – третье помещение, со средним температурным режимом. Оно примыкает к оранжерее. Мне надо перекрыть вентиляцию и включить кое-какую автоматику.

Владения садовника впечатляли, однако мне, человеку, привыкшему к образу жизни Вульфа, который возводил порядок в абсолют, показалось, что как раз порядка здесь и не хватает. Затем мы проследовали в теплицу, и там я всласть насладился радующим душу зрелищем: выражением лица Вульфа, когда он разглядывал фаленопсис Сандера с девятнадцатью побегами. Я редко видел, чтобы глаза его так горели от восхищения и зависти. Не буду отрицать, цветы и впрямь оказались хоть куда. Ни на что не похожие, совершенно особенные: ярко-розовые лепестки с коричнево-фиолетово-желтыми разводами.

– Это ваши орхидеи? – жадно поинтересовался Вульф.

– Они принадлежат мистеру Питкирну, – пожал плечами Энди.

– Меня не волнует, кому они принадлежат. Кто их вырастил?

– Я. Из семян.

– Мистер Красицкий, позвольте пожать вам руку, – пророкотал Вульф.

Энди милостиво разрешил это сделать, после чего отправился в соседнее помещение, видимо для того, чтобы отключить остальные вентиляторы. Вульф задержался в теплице еще на несколько минут. Вдоволь наглядевшись на фаленопсис, он двинулся следом. В следующей комнате царил еще больший беспорядок: на мой взгляд, там был сущий винегрет из самых разных растений, начиная от фиолетовой герани и заканчивая растущим в кадке неизвестным деревцем, усыпанным невероятным количеством крохотных беленьких цветочков. Если верить табличке, это чудо называлось сериссой вонючей. Я ее понюхал, но ничего не почувствовал. Тогда я растер один из цветков пальцами, поднес их к носу и втянул воздух. Больше вопросов насчет названия у меня не возникало. Как назло, сок впитался в кожу, поэтому мне пришлось вернуться в подсобку, где была раковина, и вымыть руки с мылом.

Когда я вернулся обратно, Энди как раз собирался продемонстрировать Вульфу еще одно свое достижение:

– Разумеется, вам доводилось слышать о тибухине семидекандра? Иногда ее еще называют плерома мекантрум или плерома грандифлора…

– Конечно, – заверил садовника Вульф.

Бьюсь об заклад, он слышал эту тарабарщину впервые в жизни.

– Так вот, – продолжил Энди, – у меня имеется двухлетний экземпляр. А вырастил я его из побега. Сейчас цветок всего два фута высотой, а уже пошли ветки. Листочки не овальные, а круглые, такие необычные… Погодите, я вам сейчас покажу, я убрал растение подальше от света…

Он подошел к зеленой занавеске, прикрывавшей до самого пола длинный выступ, располагавшийся вдоль стены на уровне пояса. Приподняв занавеску за край, садовник присел на корточки и залез в нишу под выступом, так что голова и плечи скрылись из виду. Вдруг он замер. Прошла секунда, другая, а Энди по-прежнему оставался неподвижен. Наконец он выбрался, стукнувшись головой о бетонный выступ, выпрямился и застыл, словно сам был из бетона. Лицо садовника покрывала мертвенная бледность, а глаза были закрыты.

Тут мы зашевелились, и он поднял веки. Увидев, что я потянулся к занавеске, Красицкий прошептал: