Второе счастье

— Так, — голос старлея показывал, что ему совсем не нравится это дело, но, видимо, какие-то высшие силы заставляли его им заниматься. — Ты готов повторить эти показания для протокола допроса?

— Меня в чем-то обвиняют? — уточнил я.

— На тебя подали жалобу о нанесении побоев гражданам… — повторил он то, что я и так уже знал. — Побои зафиксированы в медицинском учреждении, и по факту жалоб вас можно обвинить в умышленном тяжком телесном повреждении.

Эту часть он отбарабанил как по писанному, а мне стало немного нехорошо.

* * *

В местном уголовном кодексе побоям и всяким телесным повреждениям было отведено сразу несколько статей. Они различались очень неясными нюансами, которые следователи и прокуроры могли трактовать по собственному усмотрению — я подозревал, что в зависимости от симпатий конкретного следователя к конкретному обвиняемому. У меня же пока никакого контакта с этим старлеем не намечалось.

В гараже я упоминал про статью сто двенадцать; втайне я рассчитывал, что если дело дойдет до милиции, мне удастся соскочить на сто одиннадцатую, где речь шла о превышении пределов необходимой обороны. В этом случае всё могло закончиться до суда, особенно если мне удастся убедить милиционеров, что я хороший, а мои оппоненты — плохие. Ну а поскольку я не пострадал и не мог быть потерпевшим, всё должно было завершиться каким-нибудь примирением сторон. Но ставки вдруг повысились весьма сурово.

Умышленное тяжкое телесное повреждение — это статья сто восьмая, самая тяжелая из «побойных» по наказанию. Правда, чтобы попасть под неё, я должен был переломать моим противникам все кости и отбить все внутренние органы. Вот тогда-то меня и могли привлечь за то, что я превратил здоровых советских граждан в калек, которые будут всю оставшуюся жизнь находиться на иждивении государства. Дословно я текст не помнил; кажется, там было ещё что-то, связанное с беременностью, но за этот пункт я был спокоен.

— Сто восьмая? — я посмотрел прямо в глаза старлея.

Он отвел взгляд.

— Да.

— И у кого из этих троих мои пинки вызвали прерывание беременности? — я вложил в этот вопрос весь запас сарказма, точно зная, что он пропадет зря.

Старлей открыл ящик стола, достал оттуда синюю брошюрку с кодексом, нашел нужную страницу и протянул мне.

— Читай.

Я прочел.

— Вслух.

Я прочел вслух. Мы немного помолчали[25].

— И что тут подходит под нашу ситуацию? — не выдержал я.

Он отобрал у меня брошюру и с каким-то садистским удовольствием зачитал:

— А вот — «выразившееся в неизгладимом обезображении лица». У Моисеева Родиона Андреевича на лице останутся шрамы… врачи говорят, что на всю жизнь.

— Всего-то?

Меня немного отпустило. Я было подумал, что Родион был каким-нибудь ментом под прикрытием, и я поломал тщательно выстроенную операцию советских спецслужб по поимке буржуйских диверсантов. Это часть вторая той статьи, и там сроки совсем зверские.

— Всего или не всего — это суд решит.

— Шрамы украшают мужчину… хотя я сомневаюсь, что он мужчина, но это пусть будет на его совести. В общем, так. Вы, конечно, можете попробовать подтянуть сюда сто восьмую, но я буду настаивать на сто одиннадцатой. Хотя, думаю, грамотный адвокат вообще добьется прекращения дела против меня. Тут, по-хорошему, надо их судить.

— За что?

— Хулиганство, например, — я пожал плечами. — Да и вообще, должно же государство как-то защищать законопослушных граждан от подобных наездов?

— А при чем тут машины?

— Какие машины? А… это я вместо беспочвенных угроз употребляю. Если поискать, можно найти и предыдущих парней, которым эта троица угрожала. Я вообще подозреваю, что они спекуляцией занимаются и живут на нетрудовые доходы.

— Это к делу не относится, гражданин Серов!

Я снова пожал плечами. Не относится — так не относится.

— Дайте мне бумагу и ручку, пожалуйста, — попросил я.

— Зачем?

— Накатаю на них встречную заяву, раз уж они пошли таким путем… то и будем разбираться официально. Хотя да, они трусы, только и могут втроем на одного выходить, поодиночке боятся. И правильно делают, кстати.

— Вы хотите превратить правосудие в балаган?

— Почему это?

— Сначала надо разобраться с жалобой, поданной в отношении вас!

— Одно другому не мешает, — парировал я.

* * *

В будущем права обвиняемых были одним из самых скандальных моментов реформы тюрем и прочего ФСИН. И я точно знал, что жалобы эти обвиняемые строчили, как на конвейере, чтобы хоть немного задолбать систему. Сейчас это не принято, но я пока и не обвиняемый. Нормальный мент, услышав предысторию вопроса, ненадолго отстал бы у меня, чтобы выяснить у заявителей, что именно происходит и какого, собственно говоря, хуя. С судебными перспективами дела, насколько я понимал, всё тоже было очень кисло, а у них, кажется, сейчас в ходу «палки» за обвинительные приговоры.