Второе сентября Всеволода Цаплина

В тот погожий апрельский день, когда на тополях школьного парка вот-вот должны были распуститься первые листья и, облепив пока еще голые кусты жасмина и шиповника, от весеннего тепла сходили с ума воробьи, на плацу внутреннего двора их класс отрабатывал приветствие воинского начальника. Сморчок стоял перед замершим строем одиннадцатого «Б» и хмурил мохнатые брови, подчеркивая важность и торжественность момента. Со щелчком сдвинув вместе каблуки сапог, будто подстегнув себя шпорами, он в очередной раз (предыдущие попытки ему не понравились, «отвечали недружно, без молодецкого задора») прокричал что есть мочи: «Здравствуйте, товарищи!» От натуги мешки у него под глазами набухли кровью, обвисшая физиономия побурела до цвета гнилого томата. В ответ на приветствие класс рявкнул, как предписывал устав: «Здравия желаем, товарищ военрук!» После этого Сморчок должен был прокричать: «Поздравляю вас с… чем-нибудь» – для разнообразия он обычно менял основание для восторга учеников, вспоминая славные страницы истории страны со времен Владимира Крестителя. Но в тот злосчастный день его неудачно заклинило на одном и том же, и три раза подряд он поздравлял с прошлогодним единодушным подтверждением выбора верховного мыслителя, сделанного народом в 2018 году. Готовясь к четвертой попытке, Сморчок набрал полные легкие воздуха, но из последней шеренги его на мгновение опередил Витька, раскатисто заоравший вдруг во всю глотку: «Кто на плацу насра-а-ал?!» – так, что задрожали стекла в огромных окнах спортзала. И в бетонном колодце, образованном зданием школы, понеслась отражаться от стен концовка Витькиного вопроса: «Насра-а-ал… насра-а-ал…» Класс сначала вздрогнул от неожиданности, потом дружно загоготал, а затем в шальной радости выдал троекратное протяжное «Ура-а-а!..»

От «восторга» учеников Сморчка едва не хватил кондратий. Он некоторое время стоял с выпученными глазами и раззявленным от изумления ртом, не понимая, что ему делать с набранным в легкие воздухом. А полчаса спустя в кабинете директрисы Витьку начали пытать на предмет наличия в классе подпольной вредительской организации. Позже к этому делу подключился товарищ из госбезопасности, курирующий школу. Но Витька молчал – говорить было не о чем. Взбешенный единственной фразой «так получилось», которую Витька смог выдавить из себя, и воспринявший ее как откровенную наглость военрук после консультаций с гэбэшником рекомендовал педсовету школы направить Витьку на год в трудовую колонию на перевоспитание. Худшего варианта придумать было невозможно.

Спасти Витьку от колонии удалось лишь благодаря стараниям его отца. Отец неделю водил Сморчка и куратора от ГБ по кабакам, где они напивались за нерушимость воинского братства. Дело удалось замять, и виновной в «антигражданском, можно сказать, вражеском» поступке Витьки назначили предыдущую школу («не справилась с воспитанием»). Ну и Витькиным родителям досталось: отцу задержали присвоение очередного воинского звания; мать, работающую на оборонном заводе, лишили квартальной премии.

Появляясь дома после очередной пьянки с военруком и гэбэшником, отец нещадно порол сына, приговаривая: «Будешь знать, контра!» Отец был десантником, а Витька – хиляком, и потому дать отпор родителю он не мог. Больше недели Витька не появлялся в школе; мать принесла справку, что он болен.

По вечерам в подъезде хрущобы под снос, где они обычно тусовались, Витька показывал Севе свою развороченную задницу. Он спускал штаны, наклонялся к ржавой обоссанной батарее и боязливо интересовался: «Ну как там?» Сева в потемках щелкал зажигалкой и, каждый раз волнуясь, осторожно подносил пламя к Витькиной голой жопе. После в ужасе рассматривал ее, мысленно примеряя судьбу Витькиной жопы на свою и чувствуя при этом, как собственная жопа начинает потеть и липнуть к трусам. Закончив обследование, честно докладывал другу об ухудшении состояния его задницы по сравнению с предыдущими днями. Задница действительно была раскромсана в лоскуты, после офицерской портупеи с пряжкой по-другому и быть не могло. Один раз Витька не выдержал, уткнулся Севе в плечо и заплакал от жгучей обиды и боли. Жаловался, давясь слезами, что ест стоя («лежа на животе хуже получается, лежа хер что проглотишь») и не может сидеть на унитазе и что «даже на боку больно спать». Клялся батю убить. Сева как мог успокаивал Витьку и отговаривал от задуманного.

Позже, когда страсти улеглись и Витькина задница зажила, они как-то сидели в том же подъезде на лестничной площадке, привалившись к стене, курили и бухали крымский портвешок. Для усиления кайфа курили особым образом: отрывали от сигареты фильтр, раскуривали ее, а затем делали из рук домик и между мизинцами зажимали сигарету с тлеющим концом внутри. После плотно припадали губами к щели между большими пальцами и с силой тянули в себя из домика табачный дым вместе с воздухом так долго, насколько хватало легких, – шарахало моментально.