Второй и Первая

– Доброе утро, – удивленно произнесла Ника, садясь и осматривая комнату. – Где…

Наверное, она хотела поинтересоваться, где она, но запнулась. Я четко увидел момент, когда она все вспомнила, увидел, как ее глаза наполняются болью.

– Нет, – холодно сказал я, ставя кружку с кофе на подоконник и шагнув к ней, – плакать ты больше не будешь. У нас на это нет времени.

Губы девушки задрожали. Я схватил ее за руку и потянул за собой в гостевую спальню.

– Через несколько часов похороны, мы должны успеть и заехать купить цветы и венки. На кладбище будет много народу, и ты должна выглядеть прилично. Я не потерплю истерик.

Девушка рвано вздохнула за моей спиной. Я не смотрел на нее. Боялся, что если увижу ее горе, то и сам сорвусь. Распахнул двери и шагнул внутрь.

– Умываться! Чистить зубы и завтракать! – рявкнул я. – Наденешь это. – Я ткнул пальцем на лежащие на кровати наряды – черное платье и такого же размера черный брючный костюм. Рядом стояли две пары туфель.

– Но как? – прошептала она.

– У меня хороший глазомер, – буркнул недовольно, развернулся и прикрыл за собой дверь. На самом деле не скажу же я ей, что пригласил из магазина девчонок привезти всю размерную сетку черной одежды. Деньги решают все… Ну, почти все.

Через полчаса Вероника вошла на кухню. Все-таки выбрала костюм. В нем она казалась еще более худощавой и болезненной, чем обычно. «Не ее цвет», – подумал я рассеянно, рассматривая бледное, ненакрашенное лицо с искусанными губами. Про помаду я совсем забыл, надеюсь, есть что-то у нее в сумочке. Глаза были красными, но сухими. Я кивнул на стол, ставя чашку с чаем. Она робко присела.

– Я не буду есть, – пискнула девушка, словно извиняясь. – Выпью только кофе.

– Никакого кофе, только травяной чай, – отрезал я грубо. – Ты хочешь, чтобы тебя скорая увезла с кладбища? Ты едва стоишь на ногах. И завтрак обязателен.

Я подтолкнул тарелки к ней поближе. Все было в высшей степени скромно и просто: тонкие тосты с маслом, мягкий сыр с зеленью, кленовый сироп, яйцо всмятку.

– Но… – Ника сглотнула, – я не могу. Просто не могу.

– Сможешь, – уверенно заявил я. – Пока не съешь – не выйдешь из квартиры. Если опоздаем на похороны, скажу, что из-за тебя.

– Ты жестокий и бессердечный…

– Уж какой есть, – небрежно пожал плечами.

Я приготовил самый легкий завтрак на свете, понимая, что ее желудок далеко не в порядке. Вероника скрипнула зубами, потом нахмурилась, негодующе фыркнула и… взяла первый тост.

Я незаметно усмехнулся. Сейчас ей нужны приказы. Нужно, чтобы кто-то сильный и уверенный руководил ею и говорил, что делать. Знаю по себе. Помню дикую панику, охватившую меня, когда родители сказали, что вскоре уезжают на ПМЖ в Америку. Что заберут меня с собой, когда наладят там жизнь. Может быть, они считали меня взрослым и самостоятельным, думали, что я привык к их частым отлучкам. Да, я был взрослым, привык жить один, но вот так лишиться родных было жутко. Моя жизнь, пусть и с их бесконечными гастролями, но все же укладывалась в понятие семьи. А если они уедут насовсем…

Тогда меня спасла Светлана. Она забрала меня к себе, и я жил в их доме почти три месяца. Она говорила: «Почисть овощи». Я чистил. «Пропылесось в комнате». Я пылесосил. Записывала к стоматологу – я шел. И так далее… Я ходил в институт, учился, готовил еду, ел, спал, играл с Пашкиной семьей в покер и монополию, ездил на дачу, жарил шашлыки, ловил с дядей Колей рыбу. И постепенно боль ушла. И, когда родители через год прислали мне приглашение, я отказался. Мне и здесь было хорошо.

Мы купили четыре белых лилии и огромную корзину красных гвоздик. В машине оглушающе пахло цветами. До тошноты. До головокружения. Бледное потустороннее создание, сидящее рядом, нешуточно меня тревожило, даже притом что в чай я добавил успокоительного. Ника была похожа на привидение, молчала и смотрела прямо перед собой.

Да я и сам с трудом держал себя в руках. Смерть Павла стала моей самой большой потерей в жизни. Бабушки с дедушками умерли, когда я был совсем маленьким. Их я почти не помню. А родителей я лишился, не лишаясь их насовсем. Вот такой каламбур.

Я был поздним ребенком. Мама с отцом оттягивали мое появление так долго, как могли. Я вообще не понимаю, зачем им был нужен ребенок, при их-то образе жизни. Отцу было сорок пять, а маме тридцать восемь, когда я родился. Они уже прославились на весь мир. Отец как дирижер, мама как лучшее оперное сопрано.

– Я сдам костюм в химчистку и верну. – Голос Ники выдернул меня из тяжелых дум. Я повернул голову направо.

– И зачем мне он? – Я иронично хмыкнул. – Носить?

Девушка замерла в замешательстве.

– Но он же такой дорогой… И туфли… Ты не обязан был…

Пока она опять не начала городить чушь, я прервал ее взмахом руки.

– Одежда твоя. Я выброшу ее в мусоропровод, если пришлешь обратно. И, кстати, он тебе еще пригодится, если ты не собираешься снимать траур уже завтра.

Ника оскорбленно вскинула подбородок. Обиделась? Отлично. Злость гораздо лучше апатии и уныния. Что-что, а злость я прекрасно могу вызывать у девушек. Особенно у этой.