Второй Император

Однажды среди великолепия Суншаньских гор, что в провинции Хэнань, в небольшом городке, но в большой семье, почитавшей Будду, а еще больше – традиции предков, родился мальчик. Отец его занимал должность помощника цзедуши(8), был благородным человеком, особо любившим исполнять разного рода предписания и циркуляры, жить строго по календарю и придерживаться всяческих правил. А еще родитель свято верил в приметы: записывая их в особый свиток, глава семейства создал настоящий трактат, целый свод новых законов, обязательных для исполнения в его семье. Чем многочисленное семейство и занималось всё свободное время, охаживая кумирни в округе, терпя при этом лишенья и нужду. Так сложилось, что, будучи человеком благородным, отец не мог переступить нравственный закон внутри себя и брать взятки. За это он неизменно попадал в немилость у непосредственного начальства: бессчетные подати оседали в больших карманах халата губернатора, а помощнику приходилось довольствоваться самым ничтожным жалованием. Из всех сокровищ в отцовском доме имелся только старинный меч Цзянь(9), напоминавший, что его хозяин принадлежит к знати, да еще «Канон Нравственности Добродетельного Мужа», как называл отец длиннющий свиток. Дорогой клинок с красивой арабеской висел на стене в главной комнате и являлся предметом поклонения: его почитали, как святыню. Много раз губернатор предлагал продать ему знатную вещицу за хорошие деньги, но хозяин не мог этого сделать, снова из-за тех же принципов и старомодной морали. Порой, когда многочисленное семейство голодало так, что над ними смеялись простые соседи, отец снимал меч со стены, гладил его нежно, словно живое существо, подводил заточку, чистил до блеска… и вешал обратно.

– Лучше голодать, – говорил он семье, – чем стать «детьми гоуляна»(10).

Родившийся малыш получил имя Фенг (Острое Лезвие). Мальчик отличался умом и сообразительностью, впрямь не по возрасту, да к тому же и завидным проворством. В самом что ни на есть ползающем младенчестве он изловчился утащить отцовский свиток и изрядно его потрепать, а потом сорвал священный меч со стены и чуть было не отхватил острым, как бритва, лезвием свои мужские принадлежности. В этом все сразу усмотрели некое знамение, отчасти устрашающее, грозящее разрушить семейные устои, и когда мальчик немножко подрос, его отдали в ближайший монастырь к опытнейшему наставнику – мудрейшему из людей в округе, – что, однако, наш умный отпрыск вскоре подверг сомнениям. Едва научившись разговаривать, он начал задавать вопросы, ставившие в тупик уважаемого мастера. Обладая пытливым умом, пагода-мальчик(11) быстро находил несогласия в доктринах буддизма. Например, буддийскому монаху нельзя вкушать животную пищу, зная наверняка, что животное было убито ради него. Нежелание вкушать предлагаемые яства Фенг расценивал как конкретное противление судьбе, в которую безоговорочно верили в Поднебесной. Лишившись пару раз ужина, маленький борец за справедливость начал остро интересоваться критериями осознания его учителем причинно-следственной диалектики буддизма, и он буквально на пальцах доказал, что монах в данном случае, не желая быть предлогом чьей-либо смерти, грешит непослушанием самой судьбе. Иначе зачем тогда выяснять, как погибло животное? Не довольно ли по всякому поводу он наголодался в доме своего отца?

Подрастая, осваивая внутренние аспекты буддизма, Фенг задавал более серьезные вопросы, а несоответствие практики физических упражнений с духовным миром наставников, видевшиеся его уму отчетливо и ясно, приводило в недоумение учителей. Дотошный адепт не находил у последних тех трансформаций духа, которые, по существу, предполагали духовные методики. А занятие боевыми искусствами ради положения в монастыре и звания мастера Фенг считал несоответствующим опыту чистого созерцания и следования за вещами.

«Яйцо курицу не учит, – отвечали мастера, – дух приобретается с мастерством. Истинное кун-фу начинается в сердце. Путь кун-фу – это путь вглубь себя, и лишь искренний ученик может пройти по нему. А внутреннее постижение духовных вещей возможно только после освоения таолы(12)».

Говорили-то они хорошо… «Но где, в таком случае, настоящие учителя, свидетельствующие собой эти истины?»