Второй меч

Домой я шел через вокзал. Последний поезд на Сен-Кантен-ан-Ивелин, через Версаль и Сен-Сир, еще не ушел. Я кружил по переходам и платформам в поисках того, кого я, кроме Маню, представлял себе орудием моего возмездия. Искал я вяло, этот человек мне давно уже не попадался, я уже счел, что он исчез, совсем сгинул. Обычно же он почти по часам, каждую полночь, вроде этой, после предпоследнего поезда, стоял где-нибудь в полумраке, за выступом стены или за колонной, невидимый для камер наблюдения. Всякий раз, как он меня видел, внезапно раздавался его голос, спокойный, тихий, как будто он обо мне тревожился и спрашивал о моем самочувствии. Когда однажды я его, вышедшего из-за колонны – он полагал, что рядом со мной не внушает подозрений – спросил в ответ, где он живет, я получил обыкновенный ответ бездомного: «A gauche et à droite, раз налево, раз направо». И зимой и летом он одет был в одно и то же, легко и опрятно, и в своей «зимней куртке» (удачное слово) дрожал от холода, и не только в декабре, причем голос у него всегда был неизменно мягок, ровен и внушал доверие, как у семейного доктора. Он служил поваром во многих кафе, не в Париже, в окрестностях и предместьях, на юге, на севере, на востоке, на западе, уже тогда, неделю там, неделю тут, раз справа, раз слева. Давно это было, и уже давно он живет непонятно чем, прячется дни напролет, по ночам выходит из тени стен, из-за колонны или из ниши на этом вокзале или на соседнем. Его уделом были теперь крошечные кухоньки, теснее, чем в кафе или на корабле. Они находились, как правило, в подвалах или туалетных комнатах, и когда он в очередной раз обозревал меня из одного из своих подземных вокзальных укрытий, с его огромными глазами, я увидел его, его голову, позади застекленного люка одной такой кухонной двери, в поварском колпаке поверх его черно-африканского черепа, и в фас, и в профиль, то ли над сковородой на плите, не видно было, то ли еще над каким прибором, к тому же нечетко, через запотевшее покривившееся стекло, а между тем он выглядел весьма ощутимо как прирожденный повар при деле, хотя он уже был никакой не повар, и он еще готов был усердно рассказать мне о своей стряпне, рецептах собственного изобретения, которые уже никогда не станут готовыми блюдами. А хотя, кто же знает? Он был далеко не старый еще человек. Вернуться в Африку? Разве там не нужны вот такие волшебники, как он? Заколонносвятые, как он?

При последней полуночной встрече Усман меня напугал, я испугался не за себя, а скорее, за него. Скорее неопределенный страх без конкретного объекта. Вот он ютится тут днями, годами, ночами, прозябает (или не прозябает), это же в любом случае не то состояние, или скоро станет не то, в один момент, в один ужасный момент, уже будет больше не то состояние. Что-то происходит, то есть кто-то вдруг принимает в нем участие. И этот кто-то – я, уже давно его единственный собеседник. Откуда я это знал? Просто знал. А принять в нем участие означало сделать ему заказ. Заказ за деньги? Он, Усман, всегда отказывался брать у меня деньги, так, между делом, не из гордости, но строго. В крайнем случае время от времени просил купить ему полуночный стаканчик кофе в кебабной лавке, единственном открытом ночном заведении на вокзале. Вот и теперь он не возьмет денег за выполнение моего заказа. Ему важен только сам заказ. «Я давно уже дожидаюсь от тебя заказа. Дай мне, наконец, поручение! Это твой долг по отношению ко мне!» Он не высказал этого вслух, он дал мне это почувствовать, не просто выразил своими огромными глазами без ресниц и еще тем, что он мне, с каждым разом все настойчивей и в конце концов исключительно настойчиво, вместо приветствия и вообще вместо лишних разговоров, окольными путями напоминал о себе: «Ты все еще живешь один в доме? У тебя большой дом? Сколько комнат? Сколько конфорок на плите? Дом на общей улице или в частном квартале?» Он хотел, чтобы я взял его к себе домой, не как выброшенного жизнью на обочину, из человеколюбия, но как компаньона и товарища, для чего сейчас, после бессмысленных ночных бесед на вокзале, самое время! Он не просто желал жить со мной в одном доме, он этого требовал. Мы будем заниматься общим делом, провернем вдвоем такое, чего еще никому не удавалось. Пусть я выдумаю для него что-то такое, а он это выполнит, свершит, обстряпает! В самую нашу крайнюю встречу, когда он меня, как водится, в тех же словах выспрашивал про мой дом, случилось так, что Усман пихнул меня из-за своей колонны и пнул, как боксер, по-дружески конечно, так сказать, на африканский манер, но при этом так сильно, что чуть не сбил с ног. И я тогда впервые заметил, какие у этого щуплого и худого человека непомерно огромные кулаки, предлинные пальцы, это мне бросилось в глаза еще больше из-за белесых его ладоней.