Второй медовый месяц

— Может, — Роза села на кровати и отвела со лба волосы, — поговорим, когда у тебя отпадет желание пилить и поучать?

— Между прочим, мне тоже нелегко, — напомнила Кейт. — Я хочу помочь тебе, хочу угодить Барни, перестать мучиться и наконец-то порадоваться, что у меня будет ребенок, но поверь, Роза: бессмысленно валяться в постели посреди бардака, погрязнув в долгах, и не попытаться даже пальцем о палец ударить.

Последовала пауза. Роза скрутила волосы в жгут, свернула его и приложила к затылку.

— С чего ты взяла, что я не пыталась?

Кейт снова пнула пакеты.

— Сама посмотри…

— Здесь нет ни стенного шкафа, ни комода, — возразила Роза. — Остается только пол. Вот они и лежат на полу.

— Даже на полу можно сложить вещи по-разному. Или опрятно, или разбросать, как в комнате подростка-грязнули.

Роза отпустила волосы.

— Слушаю тебя и дивлюсь. Можно подумать, я с матерью разговариваю.

— Ну уж точно не с твоей…

— Да, верно. Не с моей. С твоей матерью.

— Нечего срывать на моей маме злость.

— Ох, Кейт, — устало отозвалась Роза, откидывая одеяло и медленно спуская ноги с кровати, — давай лучше не будем.

— Тогда приберись, — отрезала Кейт. — Прекрати пользоваться моим гостеприимством и возьми себя в руки.

Роза поднялась и взглянула на Кейт сверху вниз:

— Чего ты от меня хочешь?

— Хочу, чтобы ты привела эту комнату в порядок, — сказала Кейт. — Хочу, чтобы больше ты не закидывала грязное белье в стиральную машину и не забывала его там. И если уж ты допиваешь последнее молоко, доедаешь последний йогурт или бананы, я хочу, чтобы ты не забывала сходить за новыми.

— Знаешь, в студенческие времена ты была совсем другой, — заметила Роза. — Помнится, тебе было наплевать и на грязное белье, и на бананы.

Кейт вздохнула.

— В то время я думала только о Рембо. И о Бальзаке. И о практических аспектах куртуазной любви.

— А еще — об Эде Моффате.

— Вообще-то да.

— Эд Моффат не заставлял тебя считать каждый банан…

— Я вышла не за Эда Моффата, — возразила Кейт. — Я ничем ему не обязана.

Роза наклонилась за одеждой.

— Барни переживает из-за бананов?

— Он переживает из-за того, что переживаю я.

Роза вскинула голову.

— А ты-то почему?

Кейт потерла глаза.

— Потому что после свадьбы многое меняется. Оказываешься в другом положении, и вдруг жизнь в студенческом бардаке начинает казаться каким-то ребячеством.

— Ребячеством?

— Да, — кивнула Кейт.

Роза отыскала на полу голубые кружевные трусики и теперь надевала их, балансируя на одной ноге.

— Ты же знаешь, что у меня была своя квартира. И я покупала молоко, оплачивала счета и вытаскивала белье из стиралки. Словом, делала все, что полагается.

— Тогда почему же…

— Потому что моя жизнь вышла из-под контроля, — объяснила Роза, одергивая ночную рубашку. — Все вмиг разладилось, словно что-то большое соскользнуло с края. Честно говоря, я была бы рада снова обзавестись собственным холодильником.

Наступило молчание. Кейт прошла по комнате, переступая через мешки с одеждой, и обняла Розу.

— Прости.

— И ты меня.

— Но ты же понимаешь…

— Да, — кивнула Роза, — понимаю. Конечно, понимаю.

— Жить, как когда-то раньше, мы уже не сможем.

— Знаю.

— Но я хочу быть рядом, если понадоблюсь тебе…

— Не надо! — перебила Роза, стягивая ночнушку. — Вот только давай без этого!

— Но почему?

— Потому что это бессмысленная и бездушная фраза.

— Роза, я же твоя подруга, я хочу…

Роза уставилась на нее в упор:

— Ты уже.

— О чем ты?

— Ты уже мне помогаешь. Ты приютила меня, и я признательна за то, что мне есть хотя бы где переночевать. Извини за бананы. — Она наклонилась и подобрала с пола черный лифчик. — А в комнате я уберу.

Кейт наблюдала за ней.

— Хорошо тебе, — вздохнула она, — у тебя грудь до сих пор нормального размера. А мою видела?

От режиссера «Привидений» не было никаких вестей. По прошлому опыту Эди знала — это означает, что роли ей не видать, с другой стороны, успокаивала она себя, что это выяснилось еще в тот момент, как она вошла в комнату, где проводили прослушивание, и почувствовала, какую дикую скуку вызвало ее появление. Сразу после прослушивания ее поддерживало на плаву что-то вроде праведного негодования — как они посмели обойтись с ней так грубо, так бесцеремонно, так непрофессионально? — а затем она просто увяла и угасла, как сотни раз в предыдущие годы, и через разочарование и обескураженность пришла к усталому смирению, на фоне которого утешительные банальности ее агента с каждым разом звучали все банальнее.