Второй после Бога

– Однажды, когда хозяин был пьяный, он сказал, будто ее судил Высший суд, и я всегда думал, что Высший суд – это Господь Бог и Иисус Христос. Но, поразмыслив над тем, что значили его слова, я понял, что он имел в виду Верховный суд. Я знал, в каком году я родился, стал искать и нашел… – Голос изменил мне, я помахал бумагой и поднес ее к свету. Хотя я читал этот текст тысячу раз и знал его наизусть, теперь я тщательно разгладил бумагу, откашлялся и медленно прочитал: – Сидсель Лаурисдаттер родила втайне и безуспешно пыталась лишить жизни собственный плод через удушение. Городской тинг в Тёнсберге приговорил ее к смерти. Когда же оказалось, что ребенок милостью Божьей не умер, Сидсель помиловали, но должны были наказать плетью и пожизненно оставить в заключении или же выслать из страны. – Я поднял на него глаза. – Ее посадили в Спиндехюсет в Копенгагене. Я посетил эту тюрьму и узнал, что Сидсель давно умерла. Когда она умерла, мне было два года.

Сигварт не сводил с меня глаз, пламя свечи все время колебалось.

– Петтер, – прошептал он и схватил меня за руку. – Не мучай себя…

Я выдернул у него свою руку:

– Это была она? Скажи мне! Это была моя мать?

По грубым щекам Сигварта катились слезы, он держал в руках серебряный крестик.

– Нет, Петтер, клянусь Иисусом Христом, это не твоя мать.

– Петрине Олюфсдаттер, – быстро прочел я, боясь, что мне изменит мужество, – пришла к алтарю и спрятала во рту благословенный хлеб святого причастия. Вернувшись домой, она размоченный слюной хлеб приложила к животу, Петрине была беременна и сделала это, чтобы, по ее словам, родить здорового ребенка. Городской тинг представил свидетеля, который утверждал, будто она богохульствовала над святым хлебом, перед тем как положила его себе на живот. Дьявол заставил ее родить слишком рано, и ребенок был мертвый. Петрине утверждала, что ни разу не произнесла ни одного богохульства. Свидетель не мог сказать, что именно произнесла обвиняемая. Суд не поверил свидетелю и не счел, будто Петрине богохульствовала над алтарным хлебом или совершила что-либо дурное. Ее заставили исповедаться в своих грехах перед всеми прихожанами и простоять некоторое время у позорного столба. – Я умолк и, глядя в бумагу, ждал, что скажет Сигварт.

– А последняя? – спросил он. – Что стало с последней?

Последняя. Его интересовало, что стало с последней! Буквы расплылись, их было трудно разобрать, я быстро провел рукавом по глазам и им же вытер нос. Потом громко кашлянул и поднял глаза.

– Последняя – это Марите Хеллисдаттер, – сказал я, не глядя в бумагу. – Она прокляла своего ребенка и положила его в снег, чтобы он замерз насмерть. Это обнаружили, и ребенка спасли. Пять лет она просидела в тюрьме, ожидая приговора, и в конце концов ее сожгли на костре как ведьму.

– Как ведьму? – Сигварт был удивлен. – Но в наших краях уже много лет не сжигали ведьм.

– Может, ее сожгли не здесь, в документе не сказано, где это произошло. – Я не мог говорить, у меня сжало горло.

Сигварт опустился на постель, словно вся нехорошая вода вытекла из его тела. Печальными глазами он смотрел в темноту. Я снова сложил бумагу и спрятал ее в карман.

– Петрине, – тихо сказал он. – Твоей матерью была Петрине Олюфсдаттер. – Он поглядел на меня. – Она была добрая девушка, Петтер. Ты можешь ею гордиться, независимо от того, что говорят люди. Она была хорошая девушка.

Суббота 27 октября Год 1703 от Рождества Христова

Глава 14

Когда я уходил, Мюлле уже не лаял. Он только лизнул мне руку и немного проводил меня по дороге. Потом исчез в темноте, а я еще постоял, глядя на дождь и чувствуя, как, смешанный с моими слезами, он струится у меня по лицу, по шее, проникает под воротник и течет дальше по груди. Луна, как туманное пятно, угадывалась за облаками, ее почти не было видно. “Она похожа на мое прошлое”, – подумал я.

– Иногда бывает лучше не ворошить прошлое, – сказал Сигварт и отказался что-либо объяснять. – Она была добрая девушка, – снова повторил он. – И не сделала ничего дурного, меньше всего тебе, Петтер. Ты знаешь все, что стоит знать.

– Но я помню, как сидел у нее на коленях, помню, как она кашляла и что она была страшно худая. И больше ничего. Ее похорон я не помню. Не помню, чтобы она лежала в постели, была больна. Не помню, чтобы она играла со мной или бранила меня. Тут у меня полная пустота. Что случилось? От чего она умерла? Сколько мне тогда было лет?

Но Сигварт сжал губы и смотрел на меня почти сердито. Больше он не хотел говорить об этом. Я сдался, встал и сказал, что до отъезда навещу его еще раз. Перед тем как погаснуть, сальная свеча вспыхнула и оставила нас в немой темноте.

Я стоял и искал что-нибудь, на чем мог бы зацепиться глаз. Слушал хриплое дыхание Сигварта. Искал что-нибудь, что было бы близко сердцу. Искал…

– А мой отец, это ты? – Мой голос звучал слабо, по-детски.

Сигварт пошарил рукой, ища мою руку.