Второй после Бога

– Это ты, Петтер? Да, конечно, ты. – Он рыгнул и приложился к бутылке. Я вырвал у него бутылку, поставил его на ноги и потащил за собой во двор. У колодца я схватил хозяина за ворот и сунул головой в бадью с водой. Он отчаянно барахтался в холодной воде и пускал пузыри. Наконец я вытащил его из бадьи, он как сумасшедший хватал ртом воздух и махал руками, пытаясь меня ударить, тогда я снова окунул его в бадью и на этот раз подержал немного подольше. Его рука лихорадочно ухватила меня за бедро с такой силой, что я отпустил его, и он упал на бок, пыхтя и ловя ртом воздух. Выпученные глаза уставились на меня.

– Черт бы тебя побрал, ты здесь ведаешь и дорогой и переправой! – заорал я, отойдя от него подальше. – На тебе ямская станция, ты уважаемый человек в этих местах, а ты валяешься среди бела дня и глушишь бренневин, как обычный… пропойца! – Гнев обжег мне горло, голос сорвался. Так опозорить хозяйку, так предать ее память!

Хозяин медленно поднялся на ноги, выпрямился. Неожиданно он протянул руку и железной хваткой схватил меня за подбородок.

– Ах ты, мерзавец! – прошипел он. – Да как ты смеешь так обращаться со своим хозяином? Надел господское платье, побывал в столице и задрал нос? Думаешь, ты лучше нас только потому, что приехал с благородными господами? – Он оттолкнул меня, и я отлетел назад. – Ты ничто, Петтер, еще большее ничто, чем раньше.

Откинув назад голову, он не спускал с меня налитых кровью глаз и что-то бормотал, потом одернул мокрую рубаху и пошел к двери.

– Ты мой отец?

Мой крик остановил его, он медленно повернулся ко мне.

– Петтер… – сказал он тихо и покачал головой, словно я был неразумным ребенком. – Я никогда не видел твою мать. Никогда, ни одним глазом! Бог миловал мою душу, но это одна из тех мелочей, которые радуют меня в этой жизни.

Когда он вошел в дом, я увидел, что нунций стоит на галерее дома и смотрит на нас.

Дождь все еще шел, невыразимо серый и беспросветный, такие дожди рождает только осень. Облака сливались с водой и окружавшим нас лесом, и вообще все вокруг было серое на сером, мокрое на мокром.

Нунций сидел на корме лодки, съежившись под суконным плащом хозяина и в его большой войлочной шляпе. Под ее полями его худое лицо казалось бледным, и мне не нравился его изучающий взгляд, который то и дело обращался на меня.

Я греб, чувствуя, что мои ладони давно отвыкли от такой работы, и старался думать о фрейлейн Саре. О ее смехе. О глазах. Почему она уехала? Почему не сказала мне ни слова? Заметила ли она, что я к ней неравнодушен? Это ли послужило причиной ее отъезда? Мне больше уже не хотелось узнавать, что было в ее сундуке… или в бутылке. Больше не хотелось… Почему юнкер Стиг уехал вместе с нею? Его слуга Герберт сказал, что камер-юнкер должен вернуться вечером. Ему не было надобности ее сопровождать! Это мог бы сделать и я. В конце концов он тоже отвечает за жизнь нунция, черт возьми! У носа лодки бурлила вода, я пыхтел от напряжения, от возложенной на меня тяжелой работы. На минуту я поднял весла, чтобы немного передохнуть, и снова продолжал грести.

Когда мы собирались уходить, Герберт вдруг вышел из комнаты юнкера, где он, по его словам, чинил одежду. Он сказал, что в качестве кучера с юнкером и фрейлейн поехал Олав. Нильс был в Фалкестене вместе с Рагнаром, арендатором из Эстре Олебаккен, там они с местными работниками поправляли дорогу к Новой церкви. Хозяин сказал, что Нильс пробудет там весь день, свое присутствие на этих работах хозяин не считал необходимым.

Но если хозяин никогда ее не видел?.. Может, моя мать Петрине жила в другом месте? Но почему я тогда маленьким оказался в Хорттене? И Сигварт ее знал? Он сам и сказал мне об этом. Я подавил крик, когда одно весло нечаянно вырвалось у меня из руки и я чуть не свалился с банки. Лодку немного развернуло, и я, сощурившись, искал в серой мгле знакомый ориентир. Наконец я увидел скалу на Лисьем Хвосте у нас за спиной, и справа – Лорт, маленький островок возле Лёвёйена, и взял верный курс.

Не нужно было мне возвращаться сюда. Нечего мне здесь делать. Все получилось не так, как я мечтал. Как представлял себе. Все как будто немного сдвинулось в сторону, чуть-чуть выступило из воды, было еще узнаваемым, но в то же время уже совершенно другим. Я знал всех, и все знали, кто я, но как будто не узнавали меня. Я стал чужим. Четыре года отсутствия сделали меня чужим. Мне трудно было это понять.

Нунций пошевелился, заговорил и прервал мои мысли:

– Иисус сказал: Если вы простили кому-то их грехи, вы будете прощены. Если отказались простить, вы не будете прощены.

Эти слова медленно слетели с его губ, проплыли сквозь туман и поразили меня, как удар острого ножа, который искал пульс, чтобы пустить мне кровь. Нунций хотел бы видеть меня слабым и уступчивым. Его черные глаза горели как угли из-под полей войлочной шляпы. Я смотрел в туман. Не хотел его слушать, он был чужой, я не хотел, чтобы он проник в мои мысли, в мою душу. Убийца! Папист!