Второй шанс для Кристины. Миру наплевать, выживешь ты или умрешь. Все зависит от тебя

Мне странна даже мысль о том, что мы с Патриком брат и сестра лишь наполовину. Может быть, потому, что я никогда не знала ни его отца, ни своего. Может быть, то, что нас одновременно усыновили и мы обрели новых маму и папу, еще больше укрепило нашу родственную связь. Мы стали семьей, скрепленной не только кровными узами, но и обстоятельствами, везением и еще чем-то, что нельзя объяснить. Но теперь мы были именно семьей. Патрик постоянно спрашивал: «Откуда я взялся?» и «Кто мои настоящие родители и почему они меня бросили?» Но у меня никогда не возникало подобных вопросов. Да, мне было интересно узнать, кто мой биологический отец, но в то же время я никогда не думала, что это знание что-то изменило бы. Его никогда не было, и я к этому привыкла. Наша с братом жизнь сложилась совершенно по-разному. Он помнил лишь Швецию, а я – еще и Бразилию. Не важно, кому из нас пришлось тяжелее или легче. Каждый познал горе, боль, радость и счастье – просто по-разному.

Понять эмоции или справиться с ними не просто, и рациональный склад ума не всегда помогает мне унять бушующую внутри бурю – вот как сейчас, когда я сижу и изучаю документы, повествующие историю нашего усыновления.

Очень интересно читать о том, через что пришлось пройти моим приемным родителям, чтобы наконец забрать к себе детей, за которых они столько боролись. Десять лет они пытались родить ребенка, но в конце концов решили усыновить – от одного до трех лет. Детей оказалось двое. Чего только нет в этой толстенной кипе бумаг: документы шведских судов, шведского правительственного агентства, занимающегося вопросами здравоохранения и соцобеспечения, суда Сан-Паулу, рекомендательные письма от ближайших друзей и коллег моей шведской мамы Лилианн и отца Стуре. Есть даже письмо, написанное самой мамой, и от ее слов мне одновременно радостно и грустно. Радостно – потому что теперь я знаю, о чем она думала и что чувствовала, грустно – потому что ее больше нет со мной. А мне бы так хотелось, чтобы она была рядом теперь, когда я вот-вот отправлюсь на поиски своего прошлого. Я взрослая, самостоятельная женщина, но сомневаюсь, что ребенок во мне когда-нибудь перестанет нуждаться в ней и скучать каждый день. С годами я по-настоящему поняла, что такое скучать по кому-то. Не важно, когда ты видел человека в последний раз и когда был ваш последний разговор. Главное – как часто тебе хочется, чтобы этот человек был рядом.

Подростком я спросила маму, как они с отцом отреагировали, узнав, что им разрешат усыновить нас с Патриком. Мама ответила, что они терпеливо ждали письма с подтверждением о разрешении. Когда наконец они его получили, то выяснилось, что ребенок не один, их будет двое: восьмилетняя девочка и ее брат, которому почти исполнилось два года. Мама сказала, что когда отец об этом узнал, то ушел в лес на два дня. Сама она сразу сообщила о своем согласии агентству по усыновлению, хотя была немного обеспокоена реакцией Стуре. Когда он вернулся домой, к маме, и увидел, как она взволнованна, то ему ничего не оставалось, как согласиться. Стуре любит говорить, что если бы маме предложили пятерых детей, она взяла бы их всех – и при этом он совершенно серьезен.

Мне нравится это – то, что мама готова была усыновить целую футбольную команду, если бы у нее был выбор: либо много детей, либо ни одного.

Мама призналась мне, что никогда не простила бы себе, если бы разлучила брата и сестру. А если бы они со Стуре отвергли это предложение, как знать, может быть, им никогда больше не предложили бы взять ребенка.

Внезапно, читая эти документы, я чувствую, как в сердце будто бы вонзается кинжал: я прочла то, к чему не была готова.

Я многого не помню, но знаю: то, что наша биологическая мать издевалась над нами, – неправда. Да, люди были к нам жестоки, но я не помню, чтобы когда-нибудь среди них была и мама. Да, о нас не заботились. По шведским стандартам, уличные дети вообще не получают надлежащей заботы и внимания, даже если у них хорошие родители. Но я совершенно не согласна с тем, что говорится в письме дальше – что я заявила, будто бы моя мать «сумасшедшая». Я знаю, что сказала так, потому что этого от меня ждали. Я никогда не считала маму не такой, как все, – но как знать, может быть, так и было. В детстве бывает трудно отличить странные вещи от обычных. Я всегда любила ее и сейчас люблю – и мне больно читать эти строки, потому что я знаю, через что мы прошли. Кто бы не сошел с ума, если бы был вынужден каждый божий день бороться за жизнь?