Второй урок. Сидерис (СИ)

«Тебе почти удалось, если бы не твой крошечный мозг, которому не хватило ума довести начатое до конца… и ты облажался. Чего еще следовало ожидать от наглого выскочки, который так идиотски промахнулся мимо цели, не рассчитав силу. Я уничтожу тебя! Даже если это будет последним, что я сумею сделать. Я сотру тебя навечно, будто никогда и не было. Клянусь! Клянусь честью — ты сполна заплатишь за всё.»

Директор тихонько вышел, не глядя на мальчика. Он и сам отчасти понимал чувства Азула. Все казалось логичным на первый взгляд — у Кира был мотив и возможность, вот только цепочка событий аварии никак не желала укладываться в аккуратный круг, присоединяя события звеном к звену.

Даже если допустить, что Кир провернул все так, что никто ничего не заметил, зачем было рисковать собой? В конце концов, можно было поранить себя и, оставшись у разбитого ЛА Азула, доказывать, что старался помочь и не смог. Но пробитые дыры в обшивке, которые Кир отказывался объяснять, и тот факт, что он вытянул Азула из горящего челнока, действительно, являлись единственными причинами, почему имрахиец все еще рыдал в палате, а не летел грудой останков на родную планету. Но…

Прямых улик, доказывающих вину Кира не было, а косвенные не могли перевесить тот факт, что Кир спас жизнь Азула, рискуя собственной…

Когда Кир пришел в себя, ему показалось, что на нем нет ни одного живого места — все его тело словно горело. Врачи объяснили, что это эффект от наращивания кожи.

Получая обезболивающее, раз за разом Кир получал некоторое облегчение, и на пару часов противное мучительное чувство, выкручивавшее конечности и изводящее дух, исчезало, смешиваясь скользкой тягучей негой полусознания.

Через несколько дней после того, как Кир пришел в себя, к нему стала возвращаться память. Ужас, окружавший его в тот момент, когда всё вокруг полыхало секущими лезвиями пламени, навалился на открытый разум, словно возвращая с лихвой то, чего он не успел ощутить, спасенный своим необычным даром.

Киру было плохо. Очень плохо. Ему казалось что теперь горело что-то внутри, и как бы он не старался забыться, осознать, что авария позади, и он в полной безопасности, что-то продолжало жечь, изводить дух, поворачивая упрямые шестеренки внутренностей в непривычный, неестественный ход.

Как будто его тело менялось, самостоятельно пытаясь справиться с ранами, что не излечимы ни одним лазером, ни одним доктором, ни одной мыслью человеческого гения.

Кир продолжал корчиться в новой оболочке, страдая от того, что его старая осталась внутри, и теперь самостоятельно пытается переродиться, скинуть словно старую кожу — но куда? Его тело было заперто, и это приносило нетерпимую муку.

Врачи продолжали пичкать его лекарствами, но это не помогало, и через пару дней Кир просто соврал им, что чувствует себя гораздо лучше, а сам продолжал с натугой втягивать воздух через настежь открытое окно.

Хоть бы кто-нибудь был рядом. Юноша мечтал о знакомых ему лицах, представлял давно исчезнувшую жизнь, где он был счастлив. Хотел бы он заполучить ее обратно?

Кир не мог ответить на этот вопрос.

С одной стороны ему было хорошо на Альфе, пусть он и жил маленькой букашкой, до которой никому не было дела. Зато у него был крохотный счастливый уголок, где они с мамой ничего не боялись и ни на кого не оглядывались. Он был свободен от обязательств перед мирами, свободен от ответственности, малой своей толикой способной раздавить любого, свободен от одиночества.

Или не свободен? Или все это просто наспех придуманная иллюзия? Разве он так уж был доволен своей прежней жизнью?

Кир любил маму и любил дядюшку Померона, старого повара и его помощницу Магду, но были ли они действительно теми, с кем делят душу? Была ли эта та любовь, что трепетно обнимает сердце и встает за спиной, охраняя тыл, принимая твою жизнь как свою собственную? Та, что понимает без слов и идет рядом, ни к чему не привязанная, кроме твоей призрачной, никому больше не нужной души, делая ее самой важной драгоценностью, что сводит с ума единственного алчного искателя, мечтающего о мифическом кладе?

Нет, к ним он питал бесконечную теплоту и преданность. А тот, кто был ему так необходим, чье присутствия и чья ладонь были дороже воздуха именно сейчас — был на неведомой планете у далекой звезды, плыл в космосе, совсем не ведая, как плохо ему, Киру, без лазурно-голубой души.

А ведь еще совсем недавно он верил, что дружба это предел его мечтаний — словно тысячи лет прошли.

Он больше не будет бояться того единственного, истинного счастья которое, исчезнув, только сейчас болью потери отозвалось в его душе в тот самый момент, когда он понял, что умер. Почти умер.

Тот день мог стать последним, и тогда он бы не увидел ультрамарина самых прекрасных на свете глаз и не признался себе, что только они ему и нужны.

Какой же он был дурак, игнорируя молчаливый вопрос, всегда прячущийся в уголках желанных глаз, в тени ресниц, в глубине черноты зрачка…