Второй вариант

Можно было бы уже и домой топать, но как-то непривычно было в такую рань, да и команды на отдых не поступало. Так уж она устроена, военная служба, что всегда ждешь команды и сам себя одергиваешь и тормозишь, если какая-нибудь мысль или идея приходит в голову.

Сидел я так, бездельничая и с вялыми мыслями в голове, когда в ленкомнату заглянул Сергей.

— Вот ты где, гробовщик!

Все-таки мой заложенный нос сделал свое дело. Даже Хаченков на разборе пошутил: «Счастливый у вас, Дегтярев, позывной — «Гроб». Пятерка — за боевую работу!»

— Ну, как? — Сергей уселся за соседний стол. — Азимут — сорок, цель...

— Попозже, — ответил я. — Вот уйдут в баню.

— А председатель комиссии соображающий мужик, — сказал он. — Тревогу ждали под утро — он сыграл ее, как по домам расползлись. А если бы мы парились как раз? А?..

— Соображающий, — согласился я, — только наполовину.

— Почему — наполовину?

— Я одного не пойму, Сергей: почему проверки должны быть сезонными? Полк ведь не колхоз, чтобы подсчитывать урожай. Боеготовность должна быть каждый день. Значит, и проверки надо делать по-настоящему внезапными. В любой день, в любой час. Вот если сегодня объявить тревогу? Часа через три, скажем? Что получится? Ни в какой норматив не уложимся со сбором.

— Ну, это ты загнул. Тогда вообще придется жить взведенными. И пружину не ослабить.

— Зато не будет никаких марафетов к приезду комиссий, покрасок, побелок, песочков. Вся энергия на боеготовность.

— Может, ты по большому счету и прав. Только наверху головы поумнее наших. Если бы все было так просто, как ты говоришь, давно бы такой порядок ввели.

— А если ни в чью умную голову такое не пришло?

— И двойки бы посыпались, как из мешка. А кому они нужны — двойки, командиру части, командующему?

— При чем здесь двойки, Серега? Ты опять о том, как кто будет выглядеть.

— Ты, Ленька, настырный, будто комар. Тебя похвалили за боевую работу — все распрекрасно. Чего еще?

— А тебя совсем захвалили.

Это в самом деле было так. Председатель комиссии несколько раз упоминал в докладе Гольдина и даже назвал его в одном месте инициатором почина.

— Послушай, Серега, — спросил я, — а как вы не сдохли на кроссовой дистанции? Я тренированный еще с училища и то еле-еле в разряд уложился.

— Уметь надо, — сказал он и хохотнул.

Я терпеть не мог эти его хохотки. Сразу что-то фальшивое появлялось в разговоре. Может, и не фальшивое, но такое, что вдруг подсаживало Сергея наверх, и его слова воспринимались как брошенные свысока, со снисхождением.

Настроение мое сразу пошло на убыль. Вспомнились Зарифьянов, командирская палатка, когда Гольдин сказал, что я зазнался и не прислушиваюсь ни к чьим советам. Говорить расхотелось, и в парную идти тоже пропало желание. За окном солдаты выбивали матрасы, бросались снежками и радостно хохотали.

— Лишку тебя захвалили, Серега, — сказал я. — Нутром чую.

— А сам ты, Ленька? Почему не пришел к проверяющему и не сказал, что твой Гапоненко нарушитель? Тогда бы тройка ему по политподготовке была обеспечена. Если не двойка... Всякая комиссия прежде всего должна искать недостатки. Хорошее будет лежать на виду, она пройдет мимо. Значит, нам надо найти способ показать это хорошее.

Не надо торопиться, Гольдин. Гапоненко заслужил хорошую оценку. Если бы не он... Впрочем, зачем я должен это объяснять Сергею? Формально-то он прав. А как оценить неформально?.. Опять я запутался в разговоре, опять слова, как мертвые поленья в костре.

— Ерунда это все, — сказал я.

— Тем более, на ерунду не стоит и обращать внимания, — ответил он, и я уловил в его голосе отчуждение.

Кончилось наше благостное настроение. Замолчали оба. Он встал, подошел к окну. Солдаты уже кончили выбивать матрасы и гудели за стеной ленкомнаты. Хорошо бы сейчас сбежать на рыбалку, как в детстве. Я пристрастился к ней в последний год перед училищем. И летом убегал на реку Белую, и зимой. Сейчас самое время подледного клева — март. Залезть бы в тулуп и в валенки, сидеть у лунки, ждать, когда шевельнет макушкой ниппельный сторожок: привет, мол, от рыбьего племени! А на льду валяются красноперые окуни, красноглазые чебаки и чернеет видавший виды котелок... Ушел в армию и не был ни разу больше на рыбалке. Какая может быть рыбалка, если выходных почти не знаем!

— Серега, — сказал я, — а ведь мы не поймем друг друга.

— Почему, Лень?

Сергей как-то весь подался ко мне, и лицо у него стало грустным. Было в нем даже что-то настороженно-просительное.

— Почему, Лень? Мы же с тобой два старых-старых стариканчика!

Это мое слово «стариканчик», так я называл когда-то и Ивана, и его.

— Помнишь, Лень, как мы волокли на себе пушку? — продолжал Сергей. — Тягач заглох, и мы волокли ее по песку. Ты еще сказал, что те три километра, как гербовая печать для нашей дружбы.

— Помню, Серега. Только это ты сказал.

И сразу после этих слов заползло в комнату щемящее чувство утраты. Словно приходилось отдавать что-то очень дорогое. Да разве ж это конец? Ведь точно мы, два старых стариканчика из одного кубрика!

— Помнишь, Лень? «Жили-были три барбоса, все делили на троих...»