Второй вариант

Но слова никто не попросил. Подрагивал свет в электрической лампочке, подвешенной над председательским столом. Пулеметно тарахтел на улице движок. В топке дрова не потрескивали, отдавали сквозь дверцу румяным теплом. Все молчали, но не от скудости мыслей, а от неожиданности раздумья, когда вдруг человек осознает, что его голос что-то значит и попусту слова тратить нельзя. Коротеев не выдержал паузы и предоставил слово самому себе.

— Не понял я. Повестку дня не понял. Нашу позицию не понял, — сказал, пронзительно глянув на Давлетова. Потом остановился взглядом на Савине и уже говорил будто для него одного: — Мы что, в ЖЭКе работаем? В армии все предельно ясно: получил приказ — выполняй. Инициативу? Пожалуйста! В рамках приказа. А мы решили обсуждать его на партсобрании. Не понятно.

— Тебе много чего не понятно, — опять отозвался от печки Сверяба.

— Твоя речь, Сверяба, еще впереди. А я категорически заявляю, что против такой постановки вопроса. Мы и так потеряли неделю, дергались с места на место. И еще неделю угробим, а потом все равно заставят выйти на старую трассу... А план? Горит! Директивные нормы — горят! И мы горим! Вот так, Савин-друг. Ты не горишь, у тебя подчиненных нет, отвечаешь только за бумажки. И Сверяба не горит, он за мертвые железки отвечает. А за землю спросят с коммуниста Давлетова.

При этих словах Давлетов поднял голову, посмотрел на Коротеева с признательностью. Покивал головой, но словно бы отвлеченно, без прежней солидности и уверенности.

Савин уловил эту неуверенность у начальника, и ему стало не по себе. Почувствовал себя виноватым, не зная в чем, но хотя бы в том, что из-за него загорелся весь сыр-бор. И вместе с тем воспринимал слова Коротеева с неприязнью, понимая, что справедливость его слов — кажущаяся, и в этом заключена главная неправда.

— Да, Савин-друг, — продолжал Коротеев, — с нас спросят, с механизаторов. А как и чем отвечать — задумаешься. И кому как — задумаешься. Что я скажу рабочему классу? У меня одна бригада из вольнонаемных. Они приехали заработать хороший рубль. И зарабатывают его честно. Двенадцать добровольных часов в сутки, и от выходных отказываются. А если они полмесяца будут вкалывать впустую? Если вместо зарплаты им «пардон»? Как я объясню? Что они работали на идею Савина?

— Деньги — зло, — не удержался опять Сверяба.

— Ты мне утопистов не цитируй.

— Так летчик один говорил, Ванадий. Экзюпери.

— Не имеет значения, кто говорил. Мы пока живем при социализме, когда действует принцип материальной заинтересованности. Мое предложение — не разговоры в полночь вести, а решать то, что велел Мытюрин. Проект — это закон, а законы выполнять надо. Кто еще желает выступить?

У Савина дернулась вверх рука, но его опередил Хурцилава. Стройный, перетянутый поверх черного полушубка портупеей даже в палаточном тепле, он встал без приглашения и лишь на ходу, отдавая дань форме, спросил утвердительно:

— Разрешите мне? — и распахнуто улыбнулся.

Наверное, он никогда не унывал. Наверное, его даже невозможно было представить без белозубой улыбки. Вот и теперь его улыбка говорила: зачем спорить, зачем ругаться? Давайте жить дружно, генацвале! Погасил улыбку, как стер себя самого.

— Товарищи коммунисты! Мой командир правильно сказал. Отвечая на решения съезда, который уделил должное внимание и нашей великой, работающей на коммунизм стройке, мы обязаны в первую очередь трудиться на план.

— Не занимайтесь, Гиви, агитацией, — негромко, но очень слышно произнес Синицын.

— Вот именно! Не надо агитации. Коммунист Синицын правильно подметил. Агитировать надо несознательных, каких среди нас нет. Мы все болеем за план...

Он продолжал выступать, но его уже никто не слушал, потому что слова потекли по привычному руслу. Опять зашептались Сверяба и Синицын. Понурившись, словно посторонний, сидел Давлетов.

Ароян торопливо писал что-то в тетрадке. Хурцилава звучно изрекал то, что все знали, и лишь председательствующий Коротеев в знак согласия кивал головой.

Вроде бы и не слушал никто Хурцилаву, но все же прислушивались, потому что конец его выступления прозвучал при ощутимой настороженности.

— Мое предложение: в кратчайший срок передислоцироваться на Юмурчен и без раскачки давать землю.

— Кто еще желает? — спросил Коротеев. — Бабушкин? Прошу.

Румянощекий, с длинными девчоночьими ресницами и пухлыми губами, Бабушкин застенчиво попросил:

— Можно, я с места?

— Можно, — разрешил Коротеев и выжидающе уставился на своего подчиненного.

И тот звонко заговорил, торопясь, сглатывая окончания слов, словно боясь, что ему не дадут закончить.

— А план-то какой ценой достается? Железо — не люди. Железу отдых нужен. Механизмы чистки и смазки просят. А масла у нас какие? Летние. А где арктические? А потом говорим: техника неприспособленная. Техника приспособленная. К ней надо относиться по-человечески. А мне дня не дают, чтобы обслужить бульдозер. План, говорят. А потом встанем зараз, и капитан Сверяба не поможет.

— Вы кончили? — неласково спросил Коротеев.

Бабушкин захлопал длинными ресницами, румянец еще шире разлился по лицу.