Второй вариант

— Так точно, — и медленно опустился на табурет.

Савин встал, прошел к председательскому столу. Поглядел на Давлетова, но тот не поднял головы.

Да, Савин знал, что не умеет выступать. Ни в институте, ни потом, когда был командиром учебного взвода, без особой надобности на трибуну не выходил. Но последние месяцы жизнь и должность заставляли. Принципиально и категорически отказавшись от бумажного текста, он все же составлял шпаргалку, чтобы не сбиться. Тезисы, как называл ее замполит.

На этот раз шпаргалки у него не было. А сказать надо было много, слова рвались наружу, но он никак не мог их выстроить.

— Будет дорога — будет и план, — наконец выговорил он.

— Наоборот, Савин-друг, — поправил его Коротеев.

И эта ничего не значащая реплика помогла ему обрести уверенность.

— Нет, не наоборот. И в этом все дело. Почему мы все говорим про план?

— План — это организация труда, товарищ Савин, — тусклым голосом произнес Давлетов.

— Я это понимаю. Но дорога — цель. За планом сегодняшнего дня мы ее теряем. Потому что заплутались в правильных словах. Это ужасно, когда все и всё говорят правильно.

— Значит, всем и всё говорить неправильно? — заполнил паузу Коротеев.

— Не сбивай человека! — рявкнул с места Сверяба.

— Я не так выразился, — продолжал Савин. — Хотел сказать о том, что правильные слова маскируют нежелание мыслить. Халиул Давлетович, помните, вы два месяца назад доклад на партсобрании делали? Об экономии. Говорили о кусках железа, разбросанных по тайге, которые надо собрать и свезти в утиль. Но там же копейки. А здесь — сотни тысяч! Здесь экономия и в металле, и в эксплуатации механизмов, и во времени. Мы же придем в конечный пункт на два месяца раньше! Самое малое, два месяца. Но ведь и потом экономия будет продолжаться, когда по нашей дороге пойдут поезда. Каждый состав станет делать на три километра меньше. В течение всего будущего. Это же выгодно!

— Кому, Савин-друг?

— Государству, — со значением сказал Савин, глядя на Коротеева. — Государству тоже будет выгоднее, если вы, Ванадий Федорович, перестанете ублажать представителя заказчика. Или, как там у вас называется, уважать? Перестанете поить его коньяком и делать ему подарки, значит, каждый объект будете сдавать без недоделок.

Коротеев сидел побагровевший, катал на горле кадык и не отрывал глаз от Савина. При последних словах не выдержал:

— Кто вам наплел такую чушь? — и тут же увидел Хурцилаву, который в растерянности и недоумении развел руками: он, мол, что, ненормальный, этот Савин? Разве можно так? Одно дело — мужской разговор, а другое — трибуна...

Коротеев метнул на него многообещающий взгляд и сказал:

— Объекты я сдаю без недоделок. А мои личные отношения с Дрыхлиным вас не касаются.

— Касаются, Ванадий, — поднялся с места Сверяба.

Савин понял, что речь его закончена. И все же как будто чего-то недосказал. С этим чувством недосказанного и пошел на свое место. А Сверяба уже выбирался от печки к столу, прокашливаясь в огромный кулак, будто собирал в него мысли. Шагнул по проходу навстречу Савину решительно и свирепо. На собраниях он никогда не выступал, и все смирились с этим, понимая, что руки для него надежнее слов. А тут он сам вышел, не дожидаясь приглашения, поручения, не вызвался выступать, а вылез.

— Да, да, касаются, Ванадий. Поблажечки Дрыхлин тебе делает. Хотя в общем-то ты мог обойтись и без них. Подвел тебя Хурцилава. Не думал он, конечно, что Савин скажет об этом вслух, потому что сам говорит то, что положено. Ни к чему не подкопаешься и не придерешься. А слова — это хромая кобыла. Седло есть, а далеко не уедешь. Вот так, Хурцилава. Хороший ты парень, а демагог!

— Без личностей, — буркнул Коротеев.

— Во-во! Мы привыкли без личностей. А почему без личностей, Ванадий? Объясни ты мне, почему мы перестали называть вещи своими именами? Почему мерзопакостные деяния обволакиваем в вату из слов, а не говорим: мерзость и пакость?

— Что вы имеете в виду? — спросил Ароян.