Второй вариант

Все было неправдоподобно и жутко. Возвращаясь с вертолетной площадки через сопку, Сверяба увидел, что мальчишки, подпилив по всем правилам дерево, валят его, упершись в ствол двумя рогатинами. Мальчишки всегда играют во взрослых и почти всегда не знают до конца правил игры. Как не знали и в тот раз, что лес надо, очистить от сухостоя. Лиственница покачнулась и стала медленно падать. Видно, Сверяба успел заметить, что она обязательно заденет сучьями сухое дерево, куда кинулся после надлома лиственницы его любимец Митька Синицын. Иван успел подскочить, оттолкнуть мальчика к зарослям багульника в самый сугроб. Верхушка сухого дерева обломилась. Она-то и лежала в ограждении из колышков, с темным пятном на конце, оставшимся от крови Ивана. Закричал, заверещал Митька, как подстреленный заяц. И не мог опомниться, даже прибежав домой, только глаза метались от ужаса и крика.

Врач уже ничего не мог сделать, но еще застал Сверябу живым. Он что-то бормотал, хрипло и невнятно, повторяя имена своих детей. Перед тем как смолкнуть, сказал отчетливо:

— Кончился я. В насыпь... положите. Женьке гитару...

Савин увидел его уже на столе, в клубе. Гроб был красно-зеленый от кумачовой материи и сосновых веток. Маленькая раскосая женщина все порывалась откинуть простыню, но ее держали за руки. Рядом с ней стояла худенькая девушка-подросток с испуганными глазами. И Савин понял, что прилетела жена Сверябы с дочерью Ириной. Оркестр нескладно заиграл траурный марш, и женщина затряслась мелкой дрожью, закричала:

— Не дам! Не дам!

Савин услышал, как Давлетов спросил Арояна:

— Может быть, отправим тело в Москву?

— Не знаю. Последняя воля покойного...

— Не дам! Не дам! — кричала жена.

Синицын подошел к ней:

— Он хотел остаться на БАМе.

Она сникла и прижала к себе дочь.

Савин хотел и не мог заплакать. В груди застрял огромный ком, и Савин носил его все четыре дня. И тогда, когда несли на плечах гроб в сторону уже готовой насыпи, у откоса которой была вырыта могила, и когда мерзлая бамовская земля стукнула о крышку, и когда раздирала душу шопеновская музыка.

Одна музыка, без слов. Но для Савина они были. Для него звучали одновременно две мелодии: одна траурная, другая — мужественная и утверждающая жизнь. Эта вторая звучала гитарными аккордами и хрипловатым голосом Ивана:

...километры — это вечность,
Наша юность и седины.

Нет, песни Ивана Сверябы не уйдут вместе с ним. Они останутся жить, хотя бы тут, на Восточном участка БАМа. Там, далеко, где нет тайги, где нет карьеров, дающих землю магистрали, пусть поют другие песни про БАМ, веселые и легкие, пусть поют про «тропиночку узкую». А здесь все равно будут петь про километры, потому что они вот в этой насыпи, в этих рельсах, по которым еще не ходили поезда.

— Шапку наденьте, Женя, — сказал ему Ароян.

Он машинально надел, а слова «Километров» продолжали стучать молоточками в голову. Камень в груди, молоточки «Километров» и — шапка в руках, которую он положил, вернувшись в клуб, на стол. Стал шарить по карманам, доставая все деньги, какие были. Бросал их в шапку, испытывая к Арояну чувство, похожее на благодарность за то, что он сказал: надо помочь семье покойного. А когда, вытянув руки, понес ее, наполненную деньгами, замполиту, вспомнил:

— У него еще есть двое сыновей.

Вернее, он помнил об этом все время, но в тот момент вдруг осознал, что для двоих мальчишек отец все еще оставался живым.

— Знаю, — ответил Ароян. — Им тоже послали телеграмму. Ответа не получили.

Жена Сверябы и его приемная дочка Ира ночевали в их половинке вагона. Савин принес им из столовой ужин. Мать к нему не притронулась, а дочь глотала плов вместе со слезами. Потом откинула ложку, уткнулась острым носиком в колени матери и запричитала. Отвлеченная мысль вторглась в переживания Савина: «Она ведь не родная ему. А горюет взаправду, значит, добрым папкой был он для нее». И другая мысль, как память о Сверябе, зацарапала сердце. Вот на этом месте, где сидит девочка, Иван вспоминал ее слова: «Твой сын...»

Да что же это такое происходит? Что вытворяет наша канительная жизнь? Иван Трофимыч! Миленький Иван Трофимыч! Как ты там говорил, помнишь?

«Так получается, дед, что надежнее всего нас убивают те, кого мы больше всех любим. Оно и понятно: любимые капризнее, требовательнее. За любимых сердце болит. Вон Давлетова чуть кондрашка не хватила, когда узнал, что дочь разошлась. Еле отдышался папаня. А как же! Разлюбимое дите! Видел ее, давлетовскую дочку. Приезжала летом сюда в отпуск. Плечистая, как маленький мужичок. А все равно для отца самая красивая. Он вокруг нее, как слон вокруг дрессировщицы... У молодых своя жизнь, дед, которая, понимаю, не должна нас убивать. Но одно дело — понимать...»

Дочь у Сверябы была маленькая, худенькая, остроносенькая. От слез лицо у нее пошло пятнами. Мать молча гладила ее по голове, а сама бессмысленно смотрела в одну точку, только изредка шевелила губами, и Савин угадал — «Ванечка...».