Второй выстрел

— Похоже, вы принимаете этот вопрос близко к сердцу.

— Мое отношение к убийству диких животных хорошо известно всем, кто со мной знаком.

— Понятно. И именно из-за того, что вы противник охоты на диких животных, вы никогда не стреляете?

— Естественно.

— Но вообще-то вы умеете обращаться с оружием?

На мгновение я заколебался.

— Ну, я знаком с принципами работы стрелкового оружия, разумеется.

— Я спрашивал не об этом. Я спрашивал вас, умеете ли вы обращаться с оружием — скажем, с винтовкой.

— Я никогда не занимаюсь стрельбой.

— Судя по вашим словам, вы совершенно незнакомы со стрелковым оружием. Вы именно это подразумеваете?

Глупо, конечно, но ехидный тон этих вопросов вывел меня из равновесия. Я понимаю, что именно этого следователь и добивался, и виню только себя за то, что поддался эмоциям, но я коротко ответил:

— Вы можете понимать это как вам заблагорассудится.

— Спасибо, так я и сделаю. Например, я понимаю это так, что вы намеренно вводите суд в заблуждение. — С этими словами он повернулся к присяжным, чтобы они не упустили ни слова из его важного сообщения. — Когда вы учились в школе Фернхерст, то считались лучшим снайпером. Более того, вы в течение трех лет представляли свою школу на соревнованиях восьмерки в Бисли, и два года подряд выигрывали Кубок лучшего стрелка. Все правильно?

— Абсолютно. — Удар был нанесен. Так вот какой была эта обнаруженная полицией улика, которой я опасался все это время. Она и вправду была довольно серьезной, а в той форме, в какой ее подал этот дерзкий маленький стряпчий, казалась еще более значительной. Особенно после упоминания о моей роковой импровизации с красной краской.

— Возможно, вы объясните суду, зачем вы пытались внушить нам, будто не умеете обращаться с оружием?

Я переводил взгляд с одною члена суда на другого, на Этель, лицо которой от волнения покрылось некрасивыми красными пятнами, на Аморель, побледневшую как полотно, на напряженно выпрямившуюся на стуле миссис Фицвильям, на инспектора Хэнкока, внимательно рассматривающего свои ботинки, на маленького коронера, неловко крутившего пальцами карандаш, на присяжных, лица которых оживлялись по мере того, как в их тупоумные головы закрадывалось подозрение… и удивлялся собственному спокойствию. Сказать по правде, я уже оставил всякую надежду на благополучный исход, и это подействовало на меня удивительно успокаивающим образом.

— Ничего подобного я не пытался внушить суду, как вы изволили выразиться, — хладнокровно заметил я. — Если у вас самого возникло такое впечатление, то, уверяю вас, оно ошибочно.

— Тогда, возможно, вы будете так добры и выведете меня из досадного заблуждения. Не могли бы вы объяснить, почему ни разу не сообщили об этом важном факте никому из тех, кто занимался расследованием гибели Скотт-Дейвиса?

Я повернулся к коронеру.

— Сэр, прошу вас оградить меня от оскорбительной манеры, с которой этот джентльмен формулирует свои вопросы. Я считаю, что он выходит за рамки дозволенного. На каком основании он полагает, что этот факт вообще имел значение или что я должен был догадываться об этом? Имеет ли он право сваливать воедино совершено разные вопросы, заведомо не сомневаясь, что я намеренно скрыл этот факт от следствия? Я достаточно мирился с оскорбительными намеками, содержащимися в самих этих вопросах. Поэтому обращаюсь к вам, сэр, с просьбой защитить меня от произвола.

Маленький коронер выглядел чрезвычайно смущенным.

— Свидетель совершенно прав, мистер Гиффорд. Должен с ним согласиться: ваш последний вопрос был крайне несправедлив к нему. Вы должны, вы несомненно должны постараться… хм-м… формулировать свои вопросы более осторожно.

Мистер Гиффорд бросил на меня злобный взгляд.

— Разумеется, если свидетеля это так нервирует. Будем формулировать по-другому, мистер Пинкертон.

Нет надобности продолжать. Скажу только, что все мои действия были превратно истолкованы и представлены в черном цвете, пусть не прямо, а путем скользких намеков и инсинуаций, несмотря на мои протесты. Я отвечал на вопросы внешне спокойно, однако как бы бессознательно. Мною овладело странное оцепенение, похожее на сон, и чувство обреченности: худшее, казалось, было уже предрешено. Хоть я и слышал как бы со стороны собственный голос, отвечающий на один каверзный вопрос за другим, суть моих ответов уже не имела значения, так как судьба моя была уже определена.

В конце концов я отдался этому чувству, и на один из бесконечных вопросов, почему я сделал то и не сделал это, тихо ответил:

— Вы хотите знать почему, сэр? Я понимал, что полиция подозревает, будто именно я застрелил Скотт-Дейвиса, и при таких обстоятельствах мне показалось неразумным добровольно предоставлять ей информацию, которая только укрепит ее подозрения. Думаю, сэр, если бы несчастливое стечение обстоятельств поставило вас или кого-то другого на мое место, вы поступили бы точно так же.

Это, мне кажется, на мгновение выбило моего противника из колеи. В самом деле, эффект, которого я добился, на следующее утро был представлен в газетах как сенсация. Но в тот момент мне было не до него.