Второй выстрел

Я положил «Первую любовь» на колени и той же рукой потянулся к лежавшей на тумбочке газете. И схватил… воздух. То есть поскреб пальцами по полировке. Я внимательно осмотрел все вокруг, все еще надеясь, что она просто упала и лежит где-нибудь поблизости на полу. Газеты не было. Не было газеты. Исчезла.

Я ничего не мог понять. Я заметался. Кому и зачем она понадобилась? И что теперь делать? Тут автопилот неожиданно подкинул мне новую мысль: «Тимоша!». Тимоша, страстно хотевший узнать, где Сонька, Тимоша, так неожиданно помрачневший в конце нашего последнего разговора, как будто ему не понравилось что-то в моих словах. Я мог бы поручиться, что в тот момент он не придуривался. Что-то в нем было такое… абсолютно неподдельное. Я давно забыл о том разговоре и, может, никогда бы и не вспомнил, если бы не все то же странное обострение чувств. Ничего конкретного я, впрочем, не помнил. Что-то там было такое… что меня задело… обеспокоило, что ли… и Тимоша тоже пал духом… когда я сказал ему… что я ему сказал?

Не знаю, что бы я стал делать, если бы его не оказалось дома. Должно быть, отправился бы на поиски. К счастью, не пришлось. Между прочим, хотите верьте — хотите нет, но задавшись целью увидеть Тимошу, я начисто забыл про револьвер. То есть не про то, что я его обнаружил, а про то, что оставляю его у себя под подушкой. Все мои помыслы сосредоточились на том, чтобы найти в старой записной книжке Тимошин городской адрес и как можно скорее по этому адресу добраться.

Должно быть, вид у меня был впечатляющий. Тимоша не стал ни ерничать, ни хамить. Хотя… Ему и самому было не до того. Это я вскоре понял…

— Проходи, — сказал он, смерив меня пристальным взглядом. — Садись.

В углу стояло и валялось несколько пустых бутылок, однако Тимоша не выглядел пьяным. Похмельным — да, может быть. Глаза были красные.

— Тимоша, — начал я почти умоляюще, — ты что-то узнал… понял?… Про Соньку… Скажи мне, очень тебя прошу. Прошу… очень.

— А я думал, ты понял… — протянул он, как-то странно растягивая губы и щурясь. — А ты, оказывается, забыл…

— Тимоша! — снова взмолился я.

— Помнишь, она рассказывала когда-то… сто лет назад… когда мы в войну играли… Будто бы дед говорил ее матери, что в войну, когда объявляли: «самолет улетел в сторону моря»… — он снова сделал это странное движение губами и отвернулся.

— Это значило — самолет сбит, — машинально продолжил я.

Я вспомнил. Все вспомнил. Игру в войну вспомнил и Сонькины рассказы… И еще я понял, что означает Тимошина странная гримаса. Он изо всех сил сдерживал слезы.

Вот так, значит. Лишний персонаж… И все-таки я не верил, не мог поверить, никак.

— А больше я ничего не знаю, — неожиданно громко сказал он, предвосхитив мой вопрос. — Только вот это… К морю… Но ее нигде нет. Нигде, понимаешь? И ведь уже давно.

У меня вдруг дико зазвенело в ушах.

— Выпей! — сказал Тимоша.

Я отчаянно замотал головой.

— Не могу. Выпью — и сдохну на месте.

— От воды-то?

Я покорно взял из его рук стакан. Пока я пил, стуча зубами о край, он заговорил снова:

— Это все он… Любовь, туды твою… Голову ей заморочил…

Я взглянул на него с удивлением, не понимая, к чему повторять то, что и так очевидно.

— Голову ей забивал, говорю, — мрачно продолжал он между тем. — Свобода-несвобода, условности, поступки, все переделать… все на хрен, короче… — с каждым словом его речь становилась все более туманной. — С этими ее свел… Как их? Ну с гадами, с этими… Угощал тоже. А может, они угощали — не знаю.

— Угощал? — растерянно переспросил я.

— Ну да, наркотой кормил, угощал, ясно тебе? А может, это они угощали — точно не скажу…

— Отец давал Соньке наркотики? — я не верил своим ушам.

— Дава-ал! — с ненавистью протянул он. — С понтом, для дела… Чтобы освободиться там от чего-то… хрен знает… Философию под это дело подводил!

— Откуда ты все это знаешь? — невольно сорвалось у меня с языка. Не надо было спрашивать, это могло его разозлить, и к тому же — я ведь и так знал ответ.

— Я-то? Я все-о-о знаю. Я с нее глаз не спускал. И к Ольге, между прочим, из-за нее… втерся… А потом… Потом она смылась. А я прошляпил, козел. Ты говоришь — откуда? А она, между прочим, не очень-то и скрывалась. Гордилась даже. Она у него вроде подопытного кролика была — вот хочешь перь, хочешь не верь. Эксперименты ставил… Сволочь! А последнее время она совсем была какая-то… не в себе. Вот когда к Ольке приезжала… и до того тоже… Про какое-то предательство ладила. А кто предал, кого предал — не поймешь. Я думал — это она про него, про то, что он ее предал, папаша твой — ну вот, когда с Ольгой спутался. А потом понял: нет, не то. Это она про себя говорила. Вроде, она кого-то предала, причем дважды. Не понял я, — с тоской повторил он. — Такая была чудная… И говорила чудно… Ничего я не понял…