Вторжение

Ее погибший муж, ее дорогой Саймон, приходил к ней, протягивая свою костлявую обугленную руку. Он хотел дотронуться до нее нет, он хотел обладать ею. Она чувствовала это. Она это видела. Его тело было изуродовано, сожжено или изъедено червями. Ничего не осталось от прежнего Саймона. Ничего...

Только член горделиво торчал из-под опаленных лохмотьев одеж ды. Он жил, был по-прежнему силен и полон желания, в нем билась живая, пульсирующая мужская мощь. Клер все время гнала от себя это видение, оно угнетало ее, расслабляло, делало ранимой и нерешительной. Она боялась этих снов. И лишь сейчас, случайно увидев чужую ласку, поняла, чего больше всего боялась — пробуждения сексуальных инстинктов, которые, вырвавшись из-под тяжкого гнета, могут просто погубить ее. О нет. Господи, это вовсе не так важно, не так важно! Без этого можно жить, если то, что сейчас происходит, считать жизнью.

Она знала, что многие, пережившие катастрофу, испытывают безудержное, изнурительное давление неудовлетворенного желания. Живая плоть бунтует, не желая считаться с обстоятельствами. Люди пытаются подавить в себе похоть, но природа бывает сильнее разума. А неудовлетворенное желание рождает напряжение, которое нужно снимать. И каждый ищет свой выход.

Так что зря она стыдится своих извращенно-эротических снов. Все вполне объяснимо. По крайней мере, теперь она так думает. Ей кажется что она все поняла: в этом сегодняшнем мире нет ничего запретного, бесстыдного, безнравственного. Мир сам стал таким и развращает души людей, пробуждает низменные инстинкты. Все, что она прежде любила, чем дорожила, разрушено, исчезло или, случайно уцелев, оказалось зараженным как проказой ужасающими последствиями катастрофы, в самых невероятных проявлениях.

Можно ли уважать человека после того, как он погубил себя и себе подобных? После такого безумства что можно ценить в человеке? Можно ли будет когда-нибудь снова как ни в чем не бывало наслаждаться искусством? Нет больше искусства, гениальных творений рук человеческих — все обратилось в пепел. И наслаждения тоже нет. Можно ли радоваться прохладному ветру, несущему успокоение, если он радиоактивен? Нет больше радости и нет успокоения. И нельзя прижаться к любимому человеку, ища защиты и тепла. Нет этого человека, есть холодный, изуродованный, разлагающийся труп.

Беда в том, что еще жива потребность во всем этом, несуществующем, уничтоженном. Наверное, это неистребимо, пока жив человек. Она вспомнила рассказы о том, что евреи, которых везли в печи Освенцима, занимались любовью в переполненных железнодорожных вагонах, их последнем пристанище. Это тоже была почти бессознательная попытка обмануть неотвратимо надвигающуюся смерть.

Любовь — символ жизни, пока человек любит, он живет. В Древнем Риме гладиаторов поощряли к любовным забавам в ночь перед боем, считалось, что сексуальная энергия придаст им дополнительные силы, что только что пережитое сексуальное неистовство перерастет в неистовство воина. А порнографические фильмы, последнее изобретение человечества в этой области, по сути, преследовали ту же цель.

Клер стряхнула пепел и вспомнила, что однажды видела труп с нормальной эрекцией члена, как это ни парадоксально звучит. Она вдруг улыбнулась ни с того ни с сего — ничего веселого в ее мыслях не было. Разве что ее жалкие попытки найти хоть какое-то оправдание своей так неожиданно и бессмысленно пробудившейся чувственности. Видимо, никакое горе не может убить этот инстинкт навсегда. Наверное, эти муки знакомы любой вдове. Но, к сожалению, здесь, в убежище, не было ни одного мужчины, с которым ей хотелось переспать. Ни одного. Дело в том, что ей нужен был не просто мужской член в самом примитивном, физиологическом смысле, ей хотелось теплоты, участия, ласки. Одним словом, любви.

Она испытала легкое замешательство и какую-то неловкость, поняв вдруг, что, пожалуй, единственный человек здесь, от которого она приняла бы и, может быть, даже ждет любви — это Кэт Гарнер. Правда, это было всего лишь замешательство, не более. Неожиданное открытие не испугало ее. Раньше она никогда не думала о лесбиянстве, ни в плохом, ни в хорошем смысле, эта проблема не волновала ее. У нее был Саймон, и ничего другого ей не было нужно. Сейчас Клер нуждалась в утешении, а ласки, которых она ждала, прежде всего нужны были ей как элемент сочувствия и уж потом, быть может, физического удовлетворения. Это было на последнем месте, хотя она чувствовала все возрастающую чисто физиологическую потребность в близости с кем-то. Доктор Неистовость, так называли ее за глаза коллеги и пациенты, и в этом был свой довольно точный смысл — всего, чего она хотела или добивалась, она желала с неистовой страстью. Да, так было всегда, в той, прежней жизни, которой больше нет.

Клер не обольщалась насчет Кэт. Та, безусловно, и утешит ее, и приласкает, и облегчит ее состояние, но это будет лишь духовная близость. Не более того. В этом Клер не сомневалась. И это было катастрофой, другого объекта для любви в этом изувеченном мире у нее не было. И не будет.