Вторжение

Я едва не потеряла всю зарплату, когда меня вызвали к телефону и сообщили, что сестры больше нет. Руками я оттягивала уголки рта, и пальцы соскальзывали с мокрой от слез кожи, а соль разъедала трещинки на губах. Я пыталась улыбаться, когда меня пригласил в кабинет начальник цеха, я пыталась, когда он говорил мне, что горе – недопустимо, негативные эмоции нарушают статистику и меня могут уволить. Один работник нарисовал на щеках красным фломастером несмываемую улыбку. Я думала о ноже, но того работника почти сразу же вычислили и выгнали, а я не могла потерять место. Птицефабрика – моя Земля-53, моя единственная планета, мой дом.

А потом появилась ты. В тот же день, когда объявили, что будут приучать нас улыбаться с помощью электрошока.

«Давайте сделаем нашу птицефабрику самой счастливой в мире!»

Из барака на шестнадцать человек нас с тобой переселили в барак на восемь, дали надбавку к зарплате за опекунство и место в детском саду при птицефабрике. Я стала брать выходной раз в неделю, от которого прежде отказывалась, чтобы побыть с тобой. Впервые я улыбалась искренне.

А ты не могла.

Врожденная аномалия под эффектным названием синдром Мебиуса. Паралич лицевых нервов. Отсутствие мимики.

Неспособность улыбаться.

«Земля-53 вызывает смех, прием».

Сапоги по колено, стеганая куртка, фильтры в ноздри от пуха вместо устаревших медицинских масок, чтобы демонстрировать растянутый до ушей рот. Надеваю перед зеркалом шапочку, заправляю под резинку выбившийся клок волос и улыбаюсь отражению. На рекламном плакате в раздевалке соседка по койке как-то в шутку закрасила глянцевой блондинке зубы черной ручкой. На следующее утро койка пустовала. Плакат с чернильной улыбкой так и не сменили. Бодрый голос из громкоговорителя объявляет еще одно счастливое утро на птицефабрике. Над входом в убойный цех мигает электронное табло: «Напряги пятьдесят три». Напрягаю, улыбаюсь, чувствуя, как сводит от боли скулы. Невозможно привыкнуть. В успокаивающем синем свете ползет под потолком конвейер с подвешенными за задние ноги птицами. В «грязную зону» они поступают живыми. Перья топорщатся, трутся, шуршат друг о друга, крылья нелепо раскинуты. Птицы крутят головами, мигают черными глазками, беззвучно разевают клювы. Улыбаюсь. Мужчина в белом тюрбане вместо полиэтиленовой шапочки и с бородой, убранной под сеточку для волос, улыбается и непрерывно читает молитву на своем языке. Халяльная курятина пойдет на экспорт в ближневосточные страны, и присутствие имама в убойном цехе обязательно. На нем тоже резиновые сапоги – пол здесь вечно мокрый. Конвейер с железным скрипом подвозит птиц к продолговатому боксу, наполненному водой. В нем птиц оглушают током. Улыбаюсь. Безжизненно болтающиеся головы автоматически рубит следующая машина. После электрошока птицы ничего не должны почувствовать. Гуманный убой. Улыбаюсь. Тому, кто сопротивляется, бьется в припадке, вертится, поднимает голову и избегает удара током или машины, тому, кто еще чувствует, я перерезаю горло вручную и улыбаюсь.

Мы с имамом никогда не разговариваем, мы заняты работой, но что-то заставляет нас остановиться на мгновение и взглянуть друг на друга. Звук, похожий на выстрелы. Мы улыбаемся. Птицефабрике нужны счастливые работники.

Пятьдесят три – или умри.

«Ответственности за уровень счастья подлежит лицо, достигшее семилетнего возраста». Завтра тебе исполнится семь.

Мне снятся голые тела, подвешенные за ноги, они тянутся вереницей на конвейере, с их волос капает вода на пол, на их лицах – улыбки, но оттого, что они висят вверх ногами, кажется, дуги перевернуты уголками вниз, и я перерезаю им горла, и кровь стекает, закрашивая смайлики в красный цвет.

Я улыбаюсь и ковыряю палец об острую пружину железной койки. В синем свете тусклой лампочки кровь кажется лиловой. На твоем лице – застывшей кукольной маске – я провожу две линии вверх от уголков губ к скулам. Мы выходим из барака, когда все засыпают, и одной рукой я веду тебя, грея твои замерзшие пальцы в ладони, а в другой сжимаю нож, который вынесла из убойного цеха, спрятав в сапоге. Мы идем по тропинкам между приземистыми бараками с темными окнами, и снег великодушно заметает наши следы. Очертания птицефабрики, подсвеченной болезненно-желтыми фонарями, кажутся зыбкими в завихрениях вьюги. Шкала над входом тычет стрелкой в морду зеленому смайлику.

Перерезать горло человеку почти так же просто, как курице. Я знаю – я отсидела за то, что какой-то ублюдок решил изнасиловать мою сестру. Я готова перерезать горло работникам, охранникам, кому угодно, кто попробует нас остановить. Но никого нет. Птицефабрику счастья, нашу планету, наш дом, никто не охраняет. Ворота не заперты.

Вспоминаю о подопытных собаках, которых били током раз за разом, но они не выходили из клеток, даже когда решетка опускалась. Выученная беспомощность, кажется, так это называется. Собаки лежали на полу и скулили, а клетка оставалась открытой. Проходя через ворота, я оборачиваюсь и показываю нашей птицефабрике счастья средний палец. Не нашей, больше нет.