Вторжение

Холодный, возвращенный за ночь электрический свет отражался от пухлых боков мыльницы, переливался в каплях на треснувшем кафеле. Последний взмах ножниц. Какой глупой теперь казалась старая привычка считать до ста, пока расчесываешься. Я пыталась отрастить волосы, чтобы стать похожей на солистку группы Evanescence. Крутанула ручку с холодной водой. Чернильный эскиз на полотне раковины унесло в сливное отверстие. Я открыла две бутылочки. Острый химический запах средства для прочистки труб смешался с виноградным ароматом шампуня в тошнотворный коктейль. Вырвался невольный смешок: не перепутать бы. Закончив, я опустилась на краешек ванны.

Водопроводные трубы молчали. Непривычно было сидеть здесь в тишине, поэтому я тихонько замурлыкала себе под нос песню «Сплина». Мама не любила, когда я пела Варька, не вой и я никогда не смела открыть перед ней рот.

Прежде чем выйти из ванной, я вспомнила, что не развернула зубные щетки друг к другу. Ну и пусть.

Мама подумала, что я умерла. Прошлой ночью ей снилось, как горел лес.

– К смерти, – сказала она.

Позапрошлой ей привиделся осел, который играл на флейте.

– К смерти. – Она была почти уверена.

Осел наигрывал «Шутку» Баха, и его длинные уши шевелились в такт музыке.

На прошлой неделе мама во сне видела клоуна в боксерских перчатках и мельницу на зеленом холме, объятую огнем. Она не сомневалась, что кто-то умрет.

Сначала ты пугаешься. Не веришь, но ждешь. Потом привыкаешь. Так всегда бывает. Я, например, привыкла.

Мама писала сообщения: ты где ты где ты где ты где ты где, пока не вспомнила, что сама забрала мой телефон. МЧС снимали меня с колеса обозрения, а мама выдумывала несчастные случаи.

На кухне всё на своих местах, будто ничего не произошло, будто так и должно быть. Кроссворды. Фикус. На плите – минтай в целлофане, мама оставила размораживаться. Как будто не было ночи, не было головокружительной высоты, не было крика. Только в раковине стояла рюмка с недопитой каплей валерьянки на дне, знакомо пахнущей упреком, который перебивал даже вечный рыбный душок, – посмотри, до чего мать довела.

Мама пыталась услышать тихий щелчок стрелки тонометра, но сбивалась – неудобно мерить самой себе. Она накачивала воздух в черную манжетку снова и снова. Руку обжигало, скручивало, будто кто-то играл с ней в крапиву, но так даже лучше, боль заглушала страх.

Я сжимала рюмку, отпечатывая ее орнамент на ладони, и вспоминала.

Мне шесть, я смотрю «Тома и Джерри», вдавливаю кнопку громкости, чтобы заглушить крики и грохот бьющейся посуды. Когда Том проваливается в ад и все стихает, я осторожно выбираюсь из комнаты. Мама сметает осколки, хлопает крышкой мусорного ведра, выворачивает кран с горячей водой до предела, словно хочет сломать. Струя воды бьет, отражается от эмалированной раковины барабанной дробью, будто аккомпанирует казни. Я могла бы сказать маме что-то или даже обнять, но я беру полотенце и становлюсь рядом. Привычный конвейер: она моет – я вытираю.

Мама вытряхивает остатки яблочного Fairy, проводит губкой по ободку кружки с надписью «Любимому мужу». Кружка скользит в мокрых руках, но мама успевает ее подхватить и, сполоснув, передает мне. Я закрываю пальцем букву М и показываю маме – смотри, «любимому ужу», – но она не поддается, даже не улыбается. Берет свою, белую, без надписей, вглядывается в кофейное болотце на дне, будто надеется на предсказание.

На блюдце – том самом, последнем из сервиза, – сохнет нетронутый кусок вафельного торта с заварным кремом.

К черному противню неровными штрихами прилип запекшийся сыр – после фирменной горбуши под корочкой голландского, – мама соскребает его металлической мочалкой, трет так, будто это не противень, а лотерейный билет и, если она соскоблит верхний слой, под ним обнаружится выигрышный номер. От горячей воды у нее красные руки со сморщенной белесой кожей на подушечках пальцев, но она не добавляет холодную.

На столе, покрытом полинялой кружевной скатертью, которую достают только на праздники, осталась последняя рюмка из тонкого стекла с тягучей каплей на дне и горьковатым ароматом. Папина рюмка. Не валерьянка. Из-за рюмки голубой сервиз с белыми цветочками каждый раз утопает в помоях.

Мама смотрит на чертову рюмку. Я могла бы сказать что-то, но я подаю ей полотенце. И тогда мы меняемся: я мою – она вытирает.