Вторжение

— За правду бороться не страшно, а если прятать ее, правду–то, она обернется ложью… Великим обманом против нас самих, против народа.

— Все это верно, — согласился Гребенников. — Но побереги себя, не рви нервы.

— А как же иначе? Молчать? Смириться? Нет, так не пойдет! Совесть моя чиста. Перед собой, перед другими.

Шмелев на время умолк, хотел понять, в чем же причина его недовольства, почему, наконец, многое из того, что он видел в действительности, вызывало в нем протест, осуждение. Ведь, в сущности, и генерал Ломов, и он, командир дивизии, как и многие другие, служат одному делу. "Странно. А подход к вещам разный", — поймал себя на мысли Шмелев и вновь вспомнил разговор о пеших посыльных, о чрезмерном увлечении строевой маршировкой. А вот теперь вместо настоящей перестройки отбирают все, а взамен ничего не дают.

— Почему нас тянут назад — не пойму. Требуют перестроить обучение, всю армию на новый лад, а на самом деле цепляются за старинку, — говорит Шмелев, чувствуя в этом какую–то необъяснимую причину. — А может быть, виной всему привычка, сила инерции? Ведь бывает так: когда–то человеку удался прием. И от этого приема он потом танцует всю жизнь, как от печки. Ну, допустим, укрепили веру во всемогущество позиционной борьбы, в движение пеших колонн и топчемся на месте. А в трудный момент спохватимся!.. Противник может навязать нам новые приемы борьбы. А мы что ему противопоставим?

— Затем и перестройка ведется, — вставил Иван Мартынович.

Шмелев прищурился:

— Перестройка! Пеших посыльных требуют готовить, солдат обучаем на грудки сходиться, чтоб штыком колоть!.. Опасность даже не в том, что много военных живет старыми привычками, находится во власти инерции. Опасность в том, что мы не учитываем, к чему это приведет в будущем. Ты понимаешь? Отдуваться–то нам своим горбом, кровью большой… Мы давно стоим на пороге новых средств и методов борьбы, но никак этот порог не переступим. И если бы меня спросили, что сейчас опаснее всего, я бы ответил: старый прием, сила инерции, которая мешает нашему движению…

Наступила долгая пауза.

Уходя, Гребенников сочувственно поглядел на комбрига и тихо проговорил:

— Успокойся, Николай Григорьевич, что в наших силах — сделаем. А жизнь надо беречь, она, брат, один раз дается.

— Ну–ну, — устало улыбнулся Николай Григорьевич. — Мы с тобой еще доживем до того времени, когда сломаем хребет последнему врагу. А что касается меня, тут ничего не, поделаешь, таким, видно, уродился, да и нервы взвинчены…

Стоило только Гребенникову уйти, как Шмелев торопливо оделся и зашагал в штаб. Долго ждал Гнездилова. Он был в учебном городке, и пришлось послать за ним дежурного. Разговор между ними был кратким. Слушая, Гнездилов как–то странно вытягивал шею, будто хотел выпростать ее из узкого воротника, и наконец сказал:

— Я не в силах отменить, Николай Григорьевич. Стоит только прекратить сдачу имущества, как потребуют объяснений.

— Пока я командую дивизией, делайте как вам велено! — строго бросил Шмелев.

— Есть! — по привычке приложив к голове руку, угрюмо ответил Гнездилов. Лицо его в эту минуту выражало вынужденную покорность и скрытую неприязнь.

"А шут с ним, пусть дуется", — подумал Шмелев и наказал, чтобы до его возвращения из отпуска никакой ломки в дивизии не делать.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

На другой день Шмелев, желая развеяться, собрался побродить с ружьем. С особым раденьем протер он отливавшие синью стволы, несколько раз вскидывал ружье к плечу, приноравливаясь. Тем временем Алеша ходил по пятам за матерью, весь в слезах, просил, чтобы она разрешила поехать с отцом, и в конце концов ей это надоело — отпустила.

Сборы были недолгими. На машине сразу выехали за черту города. Потянулись поля с кое–где проступавшим из–под снега живником. День обещал быть теплым: ветра почти не чувствовалось, начинало припекать солнце. И чистый зимний воздух, пахнущий почему–то арбузами, и молодые елки, которые, не боясь ни морозов, ни снега, весело бежали по обочинам и махали зелеными ветками, — все это успокаивало Шмелева.

Подъехали к лесу. Охотиться начали прямо от дороги. Впереди, по запорошенной снегом тропинке шагал в резиновых сапогах и одетый в стеганку Николай Григорьевич, а по его следам — Алеша. Подойдя к опушке леса, Шмелев остановился, посмотрел, не отстал ли сын, и начал ступать осторожно, чутко поглядывая на елки, тяжело поникшие под тяжестью снега и похожие на белые пирамиды.

"Благодать–то какая!" — мечтательно подумал Николай Григорьевич и вздрогнул, услышав за спиной вскрик сына:

— Папа, глянь — заяц!

Обернувшись, отец метнул по кустам глазами.

— Где?

— А вон след…

— Ну-у, это он метки по себе оставил, — усмехнулся отец, разглядывая следы. — К тому же старые…

Шли дальше. В волнении Николай Григорьевич слушал тишину. Правее гряды обындевелого леса лежало болото. По нему, переваливаясь, устало брел охотник. Подходя, Шмелев узнал в нем знакомого Громыку, и оба они, сойдясь, облобызались, как старые приятели.