Вторжение

— Ого, какой! И не поднять! — услышал он голос Алеши и оглянулся. Радостно возбужденный сынишка поднес и положил к его ногам зайца, который теперь казался необычайно вытянувшимся. Это был старый, широкогрудый, усатый, с темной полосой вдоль спины русак. Задняя нога у него была откинута, и на ослепительно–белый снег стекали рдяные капли крови.

— Скорее убери его, сынок! — коротко бросил Шмелев, не любивший глядеть на кровь.

Громыка хотел поздравить Николая Григорьевича с добычей, но увидел на его лице бледность, встревоженно спросил:

— Что с вами?

— Так… ничего… Отойдет, — глухо ответил Шмелев, потом надел принесенные сыном резиновые сапоги и медлен но, устало побрел на дорогу.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Всякий человек верит в свои убеждения.

У одного эта вера идет от ума, у другого — от сознания собственной власти. И те и другие считают себя правыми и, сталкиваясь друг с другом, редко когда примиряются. Человек, наделенный умом, глубоко преданный делу, которому отдает себя, никогда не уступит своих позиций, но и не обидит другого. И, наоборот, тщеславный, самолюбивый, как правило, не одаренный умом, но мнящий себя всесильным прибегнет к любым средствам, чтобы утопить другого, а самому подняться.

Борьба между ними обычно кончается падением одного и торжеством другого.

Эти мысли занимали Шмелева, когда он ехал по срочному вызову в округ. Он догадывался, что вызвали его неспроста. Днем в разговоре с генералом Ломовым по телефону он почувствовал в его голосе холодный, отчужденный тон. И когда Шмелев намекнул, что отпуск у него еще не кончился и, быть может, поездку отложить на другое время, генерал заметил, что, когда старшее начальство вызывает, надо стараться лететь к нему пулей. После этого Николай Григорьевич больше ни о чем не просил. Он приказал заправить машину и, даже не заехав домой, поспешил в Минск.

"Ну, ясно, стружку будут снимать, — думал в пути Шмелев и чего–то опасался. — А за что? За какие грехи?" И опять мысленно перенесся в шалаш подвижного лагеря, туда, где, распалив себя, спорил с генералом. За давностью времени смутно припоминал суждения свои и поступки, но находил, что все было правильно. И, твердый в своих убеждениях, готовился опять схватиться, а в случае надобности — даже перейти в нападение.

Но откуда, с какой стороны ждать удара? Беспокойно думая об этом, Шмелев чувствовал, что его может нанести Ломов. И хотя силу этого удара трудно было представить, он вовсе не хотел ни преувеличивать, ни преуменьшать ее.

Николай Григорьевич слишком мало знал Ломова, но даже из коротких встреч с ним в округе и тем более из последнего досадного спора вынес убеждение, что человек этот в делах службы столь же упрям, как и опасен. Ломов, как казалось Шмелеву, весь был выражение той силы инерции, которая еще живуча и, если ее вовремя не остановить, не обезвредить, может обернуться немалыми бедствиями. Не страшно, если бы все, что он отстаивал и защищал, было плодом его личной фантазии или убеждения. Но Шмелев чувствовал: все, что говорил, чего требовал Ломов, исходило не от него и поддерживалось кем–то свыше. Припомнив разговор на плацу и в шалаше, Шмелев подумал, что у генерала Ломова вообще не было ни своих взглядов, ни своих мыслей.

"Живет отраженным светом!" — Шмелев улыбнулся, довольный найденным определением. Но, подумав так, Николай Григорьевич поколебался: такого не одолеть. Убеждения, если даже они верны, но исходят от людей ниже его рангом, Ломов, не задумываясь, отметет, зато будет рьяно отстаивать все, что ему выгодно, что сулит ему карьеру. И такие приходятся ко двору скорее, нежели люди прямые, горячие по натуре, самостоятельно думающие. "А впрочем, мне ли его бояться, ломать перед ним шапку? — решительно отбросил эти мысли Николай Григорьевич. — Будет угрожать или мешать в работе, обращусь к командующему, к наркому обороны. В конце концов можно дойти и до ЦК…"

К штабу Шмелев подъехал в полдень. И хотя на улице еще было светло, по–зимнему ущербный день свертывался. В окнах четырехэтажного, облицованного темно–серой крошкой здания штаба светились огни. Николай Григорьевич получил в комендатуре разовый пропуск и поднялся наверх. Ощущение силы и уверенности в себе окрепло в нем, когда подошел к двери, на которой висела черная табличка с золотыми буквами: "Генерал–майор П. С. Ломов".

Негромко постучав, Николай Григорьевич вошел. Генерал сосредоточенно писал, оттопырив локоть левой руки и не отрывая глаз от какой–то книжонки. Напишет строку–другую, бумагу чуть сдвинет вниз и опять глядит в книжонку, которая лежит перед ним.