Вторжение. Неизвестные страницы необъявленной войны

В. С.: Постой, постой… По-твоему, их, бедолаг, заставляли убивать, они, подчиняясь присяге, воинскому долгу, делали это, а в глубине души были против. Так? Но это весьма упрощенный подход.

Да, война была грязной. Обе стороны не заботились о соблюдении хотя бы элементарных в цивилизованном мире правил ведения боевых действий. Да, нас афганский народ не звал на выручку, 40-я армия втянулась в сражения не с какими-то разрозненными бандами душманов («душман» в переводе означает «враг»), а с поистине всенародным повстанческим движением, сильнейшим стимулом для которого как раз и было наше военное присутствие на территории Афганистана.

Однако как относиться к тем, кто, отслужив там два страшных года и вернувшись домой, начинал бомбардировать военкоматы просьбами опять отправить их «за речку»? Думаешь, мало было таких? Сотни, а может быть, и тысячи! Как быть с теми, кто называл, да и теперь, несмотря ни на. что, называет службу там «лучшими годами своей жизни».

А если уж говорить о воинской психологии… О чем думали во время боев? Как выполнить поставленную задачу, как уцелеть самим и уберечь товарищей — и ни о чем больше. Ни о каких иных материях. Все иные мысли посещали до и после боя, а в процессе его — никогда. Сотни солдат и офицеров, с которыми довелось говорить, подтверждают это.

Д. Г.: Насчет мыслей во время ведения боев — да, все верно. Но вернусь к тем, для кого афганские годы — «лучшие в жизни». Афганский синдром — в этом я вижу объяснение их позиции. Ребята так много пережили там, встречались глаза в глаза со смертью, теряли друзей… А вернувшись, оказывались в обыкновенной, не очень-то радостной нашей жизни, которая казалась им слишком пресной, в которой они с их-то обнаженными нервами остро — гораздо острее, чем сверстники, — ощущали фальшь, лицемерие, равнодушие, наглую сытость одних и нищее убожество других. Да еще ранило, что никому дела нет до их переживаний, физических ран и душевных мук. Вот тут-то и начиналась идеализация недавнего прошлого, вот и рвались — куда? Туда, где, по их представлениям, осталась «настоящая жизнь».

Афганский синдром — далеко не простой феномен, я взял лишь одну его сторону, а он многогранен, — так же, как, кстати, вьетнамский синдром американских военнослужащих.

В. С.: И все равно не могу с тобой до конца согласиться. Твои рассуждения хороши для сегодняшнего дня, для 1990 года. Не забывай, как далеко все мы ушли в своем мироощущении за десятилетие, какими стали раскованными, как легко теперь рассуждаем с позиции общечеловеческой, а не классовой морали.

В 1986-м, когда я работал редактором еженедельника «Собеседник», мы обратились с его страниц к бывшим воинам-интер-националистам с просьбой написать о том, как проходила у них служба, и о сегодняшем житье-бытье. В ответ получили множество искренних писем-исповедей. Знаешь, каким был лейтмотив почты? Его выражала фраза из письма, которую я очень хорошо запомнил: «Пока там будут голодом и пулями убивать детей, я не могу спокойно жить з д е с ь». Это написал парень, бывший десантник, через край, судя по всему, хлебнувший афганского лиха.

Такие письма, а также мои многочисленные встречи и разговоры с «афганцами», многолетняя дружба с некоторыми из них позволяют сделать вывод: ребята воевали в большинстве своем не из-под палки, не оттого, что им приказывали, не из-за страха нарушить присягу, нет! Они делали то, к чему их самих (а еще прежде — их отцов, дедов) готовила наша идеология, наша мораль да вся наша жизнь. Они, как им мнилось, оказывали братскую помощь соседнему народу.

Убежденные, что все беды этого народа (чудовищная, не поддающаяся описанию нищета, тотальный голод, отсталость) идут от душманов, они и били этих самых душманов. Ты послушай «афганские» песни — я имею в виду солдатский и офицерский фольклор, например песни «каскадера» Юры Кирсанова, других самодеятельных авторов. Звучит тот же мотив: пришли, чтобы помочь защитить народ от врага. Это не профессиональные поэты писали, не по заказу со Старой площади, и пелось это не по приказу командира: «Рота, запевай!», а звучала гитара в сокровенные минуты отдыха в горах, у костра, на «дембельской» вечеринке.

Умолчать об этом — значит в очередной раз слукавить перед правдой.

Для меня сказать это очень важно еще и потому, чтобы не подумали, будто нашей книгой я отрекаюсь от всего написанного прежде. Да, на многое я теперь смотрю другими глазами. Прозрение было долгим и трудным (что значит было? — оно продолжается), но вот с чем не могу согласиться, так это с тем, что всех стригут под одну гребенку, открыто называют «оккупантами» и «убийцами». Нет же! Нет!