Вторжение в Московию

Казаки подняли его над головой — и метнули в прорубь, словно какое-то бревешко.

Над Окой пронёсся жуткий вопль: "А-а-а!.." Бухнул шумный всплеск!..

Толпа ахнула, заголосили бабы, закрывая ребятишкам непорочные глаза.

А казаки теперь спешно, по-деловому, потащили к проруби Годунова. И тот покорно пошёл, как на ходулях, неуклюже переставляя ноги. Они подвели его к кромке льда и без затей толкнули в спину. Он упал в воду, но вынырнул и ухватился посиневшими руками за борт лодки, которая вмёрзла в лёд тут же, у проруби. Судорожно прижимаясь к лодке, он уставился на казаков круглыми глазами, с кроткой, по-детски блуждающей улыбкой на губах…

— Юродивый! — испуганно вскричали казаки и отшатнулись от проруби.

— Куда, мерзавцы! — стал ругаться Бутурлин, погнал их назад.

Но казаки не слушались его и с ужасом пялились на странно улыбающуюся физиономию, торчавшую над кромкой льда…

Михалка заскрежетал зубами и метнулся к проруби. Молнией блеснул его клинок: он полоснул ненавистного ему юродивого по рукам… Обрубки пальцев полетели в стороны…

Окольничий задумчиво взглянул ему в лицо, всё так же кротко улыбаясь, и без всплеска ушёл в темноту, под лёд…

Над рекой поднялся вой. Люди в ужасе пустились к городу. Вслед за ними торопливо побежали и казаки.

Михалка же тупо оглядел вокруг себя белую, обезлюдевшую равнину и поплёлся от реки, волоча за собой по снегу клинок, намертво зажатый в руке… На душе у него было пусто, как будто вывернули наизнанку все его потроха и бросили туда же — в пасть тёмной проруби, где только что исчез окольничий…

В тот день, вернувшись из хором царя, он напился до бесчувствия, упал на лавку и, как мёртвый, провалялся до утра. А когда чуть-чуть забрезжило, какая-то сила погнала его всё туда же…

Во дворе Годунова, опустошённом и разграбленном, неприкаянно слонялись тенями холопы, боязливо поглядывая на всех входящих.

Михалка поднялся по лестнице на второй ярус терема и вошёл в горницу к Ирине.

Та сидела на низенькой скамеечке подле кровати: неподвижная, как изваяние. А около неё, загорюнясь, стояла её комнатная девка Ульянка, похожая чем-то на неё, на свою госпожу.

При его появлении Ирина встала и воззрилась на него, силясь сообразить: зачем он здесь, что привело его сюда, что ему ещё нужно, после того, что он сделал с её мужем, с ней, с её домом и холопами… И она попятилась от него, с искажённым от гадливости лицом, когда он с криком: "Ирина — прости!" — упал на колени перед ней.

Михалка же, не отставая от неё, пополз за ней всё так же на коленях и не своим голосом, чужим каким-то, но послушным, всё бормотал и бормотал: "Прости, прости!.."

— Бог тебя простит… — промолвила она и, отступая от него, упёрлась спиной в стенку.

Он схватил её руки, прижался к ним лицом и почувствовал, как от неё исходит холод, такой же, как от проруби, его несёт, он тянет, кровь леденит… И он чего-то испугался, вскочил на ноги и быстро сумбурно заговорил, что он не хотел этого, что всему виной она. Если бы не она, тогда бы окольничий был жив, потому что ему, Михалке, нет до Ивана никакого дела. А теперь они остались вдвоём, им никто не мешает, и он, Михалка, будет пуще жизни беречь и любить её…

И он стал целовать её. Она же не отстранилась, а только вяло, как во сне, тихо выдохнула: "Пусти…" И в этом выдохе было всё: боль, жизнь и приговор ему, влюблённому, преступнику…

А он всё суетился вокруг неё, прижимал к себе и старался согреть её огнём, что пожирал его внутри. Но её холод был сильнее, глубже. И он понял тщетность разбудить в ней что-нибудь живое и отступился от неё.

— Уезжать тебе надо. Немедля — на Москву! Не то доведёшь до греха… Ульянка, скажи холопам: пусть собирают госпожу! — хмуро бросил он комнатной девке и вышел из горницы.

С разрешения Димитрия, он проводил возок Годуновой до мест, где рыскали передовые разъезды Шуйского. Сам же вернулся назад в Калугу.

* * *

А в это же время, когда в Калуге происходили эти события, поздно вечером за крепостные ворота Дмитрова тихо вышла сотня донских казаков. За ними выполз обоз саней. Затем вышла ещё сотня всадников, среди которых броско выделялся богато одетый маленький щуплый гусар.

Это Марина покидала Дмитров и уводила с собой три сотни казаков и гусар из роты Мархотского.

Отряд вышел из города и повернул на юг. Лошади взяли рысью, и тёмная громада крепостных стен сразу исчезла в густых зимних сумерках.