Вторжение в Московию

Людишки на струге заметили их, забегали. Рулевой налёг на кормовое весло, ему помогли гребцы. И струг стал со скрипом разворачиваться, чтобы уйти от столкновения, двинулся к острову… Но оттуда навстречу ему уже неслись два других челнока. И струг заметался по реке зигзагами, как олень, преследуемый стаей волков.

Для острастки казаки пальнули из ружей по передним судам. А там, видя их малочисленность, оправились от испуга, спустили паруса и медленно пошли на вёслах назад, вверх по реке. Со стругов, ещё на дальних подступах, пристреливаясь, ударили из мушкетов. И пули, хотя и на излёте, зашлёпались в воду вокруг лодок.

«Добро-то немалое, должно быть!» — мелькнуло у Заруцкого, сообразившего, что из-за бросового товара купчишки не стали бы рисковать всем караваном.

Но тут неожиданно раздались выстрелы и с верха реки.

Атаман взглянул туда и заскрипел от злости зубами.

Там, из-за плёса, показался новый караван. Суда шли под парусами, вниз по течению, очень быстро и уже начали стрелять по их челнокам. Откуда они взялись — было непонятно, так как дозорные вели целый день этот караван, таясь и наблюдая за рекой с берега. И только потом, когда убедились, что он идёт один, а следующий отстоит на полдня пути, они решили напасть на него.

И Заруцкий догадался, что Шпынь поленился хорошо досмотреть верх реки, куда ходил со своими казаками и вёл этот караван… «Прибью пса!..» — молча выругался он в ярости оттого, что добычу вырывают у него из самых рук. У него!.. Такого он уже не терпел…

— Вертай назад! — крикнул он гребцам, видя, что сейчас их зажмут с двух сторон. — Назад!.. Назад!..

Оба челнока слаженно развернулись и так же ходко пошли обратно к берегу. Но уйти без потерь им не удалось: выстрел с одного из стругов срезал казака, сидевшего на весле. И тот обмяк, сунулся головой за борт, будто хотел освежиться, вывалился из лодки и исчез под водой.

Заруцкий прыгнул на место казака, налёг на весло. И они опять понеслись к протоке, скрытой за кустами, где обычно отсиживались в такие тревожные минуты. За ними по инерции ринулись и суда. В последний момент, у самого берега, казаки выхватили из воды вёсла. И челноки один за другим нырнули в кусты, с шумом проскочили мелкий ручеёк, вылетели на широкую старицу, заросшую по берегам непроходимым тальником.

Вслед им со стругов по кустам ударили мушкеты. И сразу же оттуда донеслись крики и перебранка с засевших на мель судов: «Собаки!.. Гадёныши!..»

Казаки устало вытерли пот и перевели дух…

Ночь. Тепло. В кустах заходится нытьём какая-то ночная пташка.

На глухой протоке затабанили по воде вёсла, донеслись приглушённые голоса… А вот зашуршал береговой тальник на тропинке от реки, и к шалашам, в освещённое костром пространство, выплыла коренастая фигура Шпыня. За ним появились и его казаки. Атаман прошёл к костру и уселся на колоду, напротив Заруцкого. Мельком кинув на него сумрачный взгляд, он почувствовал напряжённое затишье у костра, пренебрежительно оскалился, вытащил из-за пазухи ложку и требовательно протянул к котлу руку.

Кузя, кашевар куренников, бросил в чашку пару черпаков завары[19] и небрежно сунул её ему.

Шпынь ухватил ложку толстыми пальцами, чёрными от копоти и жира, стал размеренно кидать в рот кашу, тяжело заворочал большой, как у лошади, челюстью. И на голове у него сразу игриво задрожал хохолок седых жёстких волос, как бы подсказывая, что он уже стар, неуклюж, ленив и самоуверен и за этот острый хохолок схлопотал своё прозвище.

Его казаки тоже получили по чашке завары и присели тут же подле костра, на песке.

Шпынь поел, вытер о шаровары ложку и сунул её обратно за пазуху.

— У меня Миколку убили, — тихо сказал Заруцкий, не сводя взгляда с пламени костра, краем глаза же заметил, как напряглись казаки Шпыня.

— Хрен знает откуда их принесло-то! — просипел Шпынь; он не выдержал тягостного молчания казаков и стал ругаться: — Сволочи!..

В его голосе слышался вызов: оттого что ему, куренному атаману не один десяток лет, приходится оправдываться перед каким-то Ивашкой, на Дону без году неделя… «Щенком, молокососом!..»

— Уйди с куреня, — всё так же тихо и спокойно сказал Заруцкий.

— Не твой курень! — вскинул Шпынь на него озлобленный взгляд, ощерил зубы, вот-вот, казалось, набросится, укусит…

— По-мирному уйди, — повторил Заруцкий. — Миколка на тебе.

— У куренников спроси! — визгливо, по-собачьи, вскрикнул Шпынь, слабея в ногах от странно тихого, но жёсткого его голоса, и сквозившей в нём какой-то непонятой ему воли.

— Век тебе жить и грабить, а суда в курене не видать! — бросил ему в лицо Бурба самое страшное проклятие донцов, обрекающее на бесчестие за кругом и позор, когда даже самый последний казак презрительно сплюнет, но не подаст руки изгою.