Вулканы, любовь и прочие бедствия

Конечно, не выйду. Я добросовестно исполняю свои обязанности, присутствую на заседаниях нового Научного совета, отказываюсь приглашать ученых из старого, чтобы они оценили положение, а ведь вместо этого могла бы сосредоточиться на исследовании сил, пробудившихся под Рейкьянесом. На заседания совета консультантов ходит все меньше и меньше народу, они кажутся всем бесполезными: «Ты же все равно выносишь на Научный совет только ту информацию, какую тебе заблагорассудится, — говорит Йоуханнес. — Все всегда лучше знаешь. Правда ведь, малышка Анна?»

Не могу спать. Две ночи в нашем красивом дачном домике на Гримснесе должны были позволить мне отдохнуть и восстановиться, но заснуть не удается. Я лежу рядом с мужем, а внутри меня распирает от мыслей, я прислушиваюсь к телефону, так и неймется посмотреть последние данные Метеоцентра по подземным толчкам. Да и серенады, которые выводят белой майской ночью дрозды, тоже не способствуют сну.

— Надо бы нам кошку завести, чтобы эти горлопаны заткнулись, — ворчу я воскресным утром, и ответом мне служит радостный крик Салки: «Ура, мы кошку заведем!»

— Постарайся все-таки расслабиться, — говорит муж. — Ты у меня под боком всю ночь ерзаешь, и каждый раз, когда я просыпаюсь, вижу, как ты пялишься в потолок, будто ждешь чего-то ужасного. Почему бы тебе снотворное не принять?

— Тогда, если что-нибудь случится, не проснусь, — отвечаю я, ополаскивая кофейную чашку в раковине. — Я возвращаюсь в город, тут никакого толку нет.

Салка остается с отцом, солнце и свежий воздух не повредят ей после сидения в четырех стенах всю пепельную весну. У них есть интернет, большие запасы еды и препаратов от аллергии, так что цветущие березы не должны ее беспокоить. И все же меня отчаянно гложет совесть, что вот так бросаю их; ее я обнимаю, его целую в щеку, обещаю в конце недели забрать обоих.

Еду прямиком домой: невыспавшаяся, злая и совершенно не готовая обнаружить у себя открытой входную дверь и внутри нечто похожее на следы бурной вечеринки. Столы заставлены стаканами, бутылками и пивными банками, в кухне коробки из-под пиццы, на полу чипсы, а мой сын спит на диване в гостиной, обнимая молодую женщину.

— Эрн Эгмюнд Кристинссон! — произношу я, и он резко вскакивает с дивана.

— Мама? Ты уже вернулась? А… ну… я думал, вы подольше там останетесь.

— Что тут стряслось? — спрашиваю я, оглядываясь по сторонам.

— Ко мне друзья приходили… Я собирался все прибрать до вашего возвращения. Мама, это Лив, — говорит он, шаря рукой в поисках трусов и тыча в сторону девушки, которая поскорее спешит одеться.

— Привет, — произносит она, пытаясь улыбнуться.

Она симпатичная, с короткими светлыми волосами, в ноздре у нее колечко и в пупке украшение, бросающееся в глаза. Я отворачиваюсь.

— Ты о чем думал? Уж из города отъехать нельзя, как ты весь дом разгромить норовишь!

— Ну, мама, дай мне немножко времени, я все приберу.

— Вот и прибирай, — шиплю я и опрометью бросаюсь на нижний этаж.

Там тоже покуролесили: кто-то полежал на нашей с мужем кровати прямо на покрывале ручной работы и оставил на тумбочке пивную бутылку. Я обхожу весь дом, быстро оценивая ситуацию: вроде бы в мой рабочий кабинет не входили, ничего не сломали, не испортили, однако все кажется мне грязным, наш семейный очаг осквернили, во мне кипит гнев, когда я снова топаю в гостиную. За девушкой уже пришло такси, а мой сын вертится вокруг своей оси, всклокоченный, растерянный, как будто не знает, за что ему взяться, — правда, он уже оделся.

— Как ты вообще додумался устроить вечеринку без нашего ведома! — ору я на него. — Вроде бы тебе уже не шестнадцать лет!

— Ну, сорри, это не должно было так получиться, — бормочет он, отодвигая копну темных волос со лба, смотрит на меня своими карими, как у щенка, глазами. — Нас было немного, мы просто хотели пиццы поесть. И я собирался до вашего возвращения прибраться.

— Дело не в том, прибрался ты или нет, дело в доверии. Это наш дом, дом твоей сестренки. Здесь не место пьянству и распущенности.

— А тут распущенности и нет, — говорит он. — Лив — моя возлюбленная. Как-то так. — И он с некоторым сомнением смотрит на входную дверь, которую она закрыла за собой.

— Тебе скоро двадцать четыре года, ты живешь у родителей, а ведешь себя словно подросток. Полная безответственность! Не учишься, о будущем не думаешь, только выполняешь эту физическую работу, чтобы зависать как рок-звезда. И по дому не помогаешь, только и знаешь, что развлекаться.

— Я думал, это и мой дом тоже, — отвечает он. — Но если меня здесь не хотят видеть, съеду. Не вопрос.

— Да, не помешало бы тебе самому — съехать.

Произнеся это, я тотчас жалею о сказанном: он вздрагивает, точно от удара. Как-то все развернулось не туда, я же не хочу, чтобы он съехал. Чтобы все пошло вот так — не хочу.

— Эдди, родной, — вздыхаю я. — Я не хотела. Живи дома, сколько захочешь. Но пора бы тебе уже принять какое-нибудь решение насчет своего будущего. Осенью в университет поступить.

— Я не пойду в университет, — отвечает он сквозь стиснутые зубы. — Поеду в Италию.