Вулканы над нами

Мне казалось, что я совершенно тверд в своем решении больше не участвовать ни в каких латиноамериканских авантюрах и даже покончить с той, в которую уже ввязался; потому для меня осталось тайной, как Бальбоа умудрился переубедить меня в течение получасового разговора. Он был из тех людей, которым удается внезапно воздействовать на чувства собеседника, потому что вначале вы обмануты их мнимой холодностью. Он также обладал тем, что называют личным магнетизмом и что я ставлю выше дара убеждать. Он не высказал ни единой мысли, которую можно было бы назвать сколько-нибудь новой, поражающей или глубокой. Вспоминая позже нашу беседу, я видел, что он оперирует обычным набором политических трескучих фраз, но он умел захватить собеседника — хотя бы на короткое время.

Только одно, видимо, смущало его ничем не потревоженную совесть: имеет ли он моральное право заставить меня, да и кого бы то ни было, покинуть столицу и — пусть даже ради великого дела — похоронить себя в такой дыре, как Гвадалупа?

— Здесь вы живете насыщенной жизнью, чувствуете себя в центре событий. А Гвадалупа тихое местечко. Веселого там мало.

Он излагал эти соображения столь же серьезно, как и предыдущие. Президент был лишен чувства юмора.

Я дурно спал эту ночь. Бойня на берегу реки глубоко поразила меня, и мне снились страшные сны. Они будили меня каждые десять минут. Я понял, что, хоть Я и солдат второй мировой войны, мне еще не приходилось испытывать настоящего страха, настоящего ужаса. Бывало, что я шагал по полю сражения, усеянному трупами, но до этой резни в джунглях я ни разу не наблюдал убийства.

Фактически в современной войне мы не раздумываем над тем, что рвем людей на части снарядами, сжигаем их в танках, хороним заживо в бомбоубежищах. Мы определяем наводку по карте, с помощью специальных вычислительных таблиц, а когда являемся на место боя, чтобы проверить меткость огня, человеческие останки не привлекают нашего внимания. Они лежат подобно манекенам — привычный реквизит войны. Мы, современные воины, абстрагируемся — как если бы мы были математиками — от чудовищных результатов своей работы. Но вот я столкнулся с конкретными фактами войны, почувствовал их всем своим существом, и теперь страшные подробности бойни в джунглях, сколько ни гнал я их из памяти в дневные часы, с наступлением ночи являлись мне снова.

Бойня в джунглях всегда так или иначе соединялась во сне с моей финка, и этому не приходилось удивляться, потому что с финка были связаны все мои сновидения. Я вновь возвращался туда, где стоял наш старый дом, где у подножья вулканов раскинулась знакомая долина и слышался негромкий напев трудившихся на плантациях индейцев-пеонов. Все, что произошло со мной за последние пятнадцать лет, растягиваясь или, наоборот, сжимаясь, должно было втискиваться в этот эмоциональный контекст. В последних мучительных сновидениях участвовал мой дед, слегка презрительный, величественно равнодушный к убийству и потокам крови. Был тут и мой отец, испуганный, беспомощный, бессильный что-либо сделать для меня. Иногда возникала Грета. Она являлась мне потому, что я был в смятении; в дневные часы мне почти удавалось не думать о ней.

Я поднялся задолго до рассвета, разыскал такси и в рассеивающемся ночном сумраке поехал на вокзал. Когда солнце встало, я уже покидал Гватемала-Сити на дребезжащем гвадалупском поезде. Живописные городские предместья быстро сменились джунглями, как только мы начали спускаться с нагорья. Четыре часа поезд сползал в дышавшую зноем пропасть. Потом еще четыре часа он выбирался наверх, предлагая нашему взору быстро сменяющиеся виды из тропического альбома: вот вулкан с обожженной вершиной, покрытой легким облачком; вот люди в штанах до колен, фартуках и широкополых шляпах, смиренно стоящие полукругом у самого полотна, ждущие чего-то, быть может, чуда; гигантские скалы у самого края джунглей словно присели на корточки, выставив разрушенные временем ягодицы; мясистая, алчущая влаги растительность, пробивающаяся в безводной пустыне; мальчуган, зажавший в расщепленной с одного конца палке черную извивающуюся змею; а по временам тихие, притаившиеся деревушки с хижинами из грязных соломенных циновок. Большинство пассажиров в вагоне были индейцы.

Они заполнили все двенадцать купе, похожих на продолговатые ящики, и, упершись друг в друга коленями, задумчиво и внимательно следили за всем, что происходило вокруг. Когда поезд встряхивало на остановке и шляпы у них сваливались на пол, они поднимали их и нахлобучивали снова. У мужчин были печальные глаза и усы, как у китайских мудрецов; женщины прижимали безгласных детей к полным грудям, испещренным синими жилками.

Если они хотели что-нибудь сказать друг другу, то говорили не поворачивая головы, быстрым таинственным шепотом.

Со мной ехал журналист по имени Эрнандес; он должен был написать статью о положении в Гвадалупе.