Вулканы над нами

Косточки у него были тонкие, не толще прутьев, из которых плетут садовую мебель, а плечи, коленки и локти выступали острыми углами из-под изношенной бумажной рубахи, которую он носил в качестве облачения.

— Добрый день, — ответил я. — Вы здешний священник?

— Нет, сэр. Здесь нет священников. Я хранитель Сан-Фелипе. Это наследственная должность. Нашему семейству разрешили остаться здесь, когда священники покинули храм, потому что святой возлюбил нас.

Он смолк, но рот его остался полуоткрытым, между губами виднелся язык. Я понял, что передо мной слабоумный. Слабоумие наделило его этой страшноватой вечной юностью и стерло все признаки расового различия. Его можно было принять за белого так же, как за индейца.

Хотя он, по всей вероятности, был индейцем, он беседовал со мной без малейшей робости.

— Вы пришли, сэр, сделать какое-нибудь приношение святому?

В первую минуту я был озадачен и не знал, что ответить.

— Если вы хотите, я сделаю какое-нибудь приношение. Что обычно дарят святому?

Я стал шарить в карманах в поисках двадцатипятицентовой или пятидесятицентовой монеты.

— А что, святой излечил вас от болезни или укрыл вас от опасности?

— Может статься и так, но я об этом ничего не знаю.

— Тогда принесите ему цветы. Их можно купить у входа. На пять центов будет достаточно. Святой не принимает дорогих подарков.

Важно, чтобы подарок был от души.

Я пошел с ним ко входу, купил за пять центов букет синих цветов у стоявшей там женщины, и мы направились вместе в желтый, дымный от курений сумрак храма, к святому.

Как я и ожидал, это оказался заурядный образчик храмовой скульптуры. Сто лет тому назад, когда вера еще не ослабла, церковные мастерские выпускали их тысячами. Скульптор с большим тщанием отделал пышные складки на одежде святого, но ему не хватило вдохновения, чтобы передать возвышенное выражение лица, и общие результаты оказались посредственными, Лицо статуи было почти черным. Это не удивило меня. Индейцы не могут поверить в праведность и милосердие святого с белой кожей — пусть он десять раз святой — и стараются как можно скорее закоптить ему лицо курениями, иногда даже тайком красят его. Этот святой был теперь настоящим индейцем — простецкий, скромный в своих требованиях; даже позолоту и пурпур своего одеяний он дружественно прикрыл слоем сажи. Что было странным, это белая хлопчатобумажная рубаха, надетая на черный торс Сан-Фелипе.

— Почему на нем рубаха? — спросил я карлика, стоявшего рядом со мной.

— Когда индеец боится, что его хотят убить, он приносит сюда свою рубаху, и святой обычно соглашается поносить ее. Потом ни пуля, ни нож ее не берут.

Карлик широко осклабился, довольный, что сумел удовлетворить мое любопытство.

Меня вдруг словно осенило.

— А чья же это рубаха?

Так прямо нельзя было спрашивать.

— Индеец принес ее, сэр. Какой-то индеец.

Сейчас, если я не буду осторожен, он уйдет в свою раковину, и я не услышу ничего, кроме отговорок.

— Индейцы глупый народ, сэр.

— А что, это первая рубаха, что принесли святому за последние дни?

Улыбка карлика застыла и казалась грустной гримасой. Он покачал головой. Теперь я больше ничего от него не добьюсь. Индеец не будет лгать у статуи святого, но никто не заставит его и сказать правду. Впрочем, внезапное тупое упорство моего собеседника было красноречивее слов.

Я решил подойти к нему иначе. Я усомнился в чуде.

— Ну, а между нами, как вы сами думаете, может рубаха спасти человеку жизнь?

Карлик кротко вознегодовал:

— Конечно, сэр. Если святой согласился ее надеть, человек в безопасности. Когда мой отец еще был мальчиком, это было раньше, чем он стал хранителем святого, у нас было индейское восстание. Индейцы радели свои рубахи на святого, и пуля их не тронула.

— А что с ними случилось потом?

Я не слышал, чтобы хоть одно индейское восстание окончилось победой.

— Власти им уступили. Потом пришли солдаты, увели их и повесили, но, пока они носили эти рубахи, пуля их не брала.

Хотя все разъяснилось, мои достижения ограничивались пока только уверенностью, что люди, которых я ищу, действительно в Джулапе и прячутся в джунглях поблизости. Каким способом установить с ними связь, я по-прежнему не знал. Я вышел из церкви и машинально — больше идти было некуда — зашагал обратно к «Золотой цепочке», не переставая раздумывать, что делать дальше. Хозяин спал в той же позе, в какой я его оставил, а полуощипанные грязные куры разгребали земляной пол.

Я только собрался разбудить его, как мое внимание снова привлек портрет Бальбоа, благожелательно взиравшего со стены. У меня явилась неожиданная мысль.

Я наклонился к спящему и слегка потряс его за плечо, он не проснулся. Я выглянул в дверь, никого не было видно, собаки, дремавшие на солнце, не шевелились. Я снял плакат со стены и, разложив на столе, написал прямо на портрете крупными буквами: «Чиламы, прячущиеся в Джулапе! Я, ваш отец, президент Бальбоа, обещаю вам прощение и свободу. Возвращайтесь и сдайте оружие!» Я подчеркнул слова «прощение» и «свобода» несколько раз, потом добавил: «Ничего не бойтесь!»