Вулканы не молчат

Понимая, что этот выход может стать последним свиданием с прорывом, где послед стольких дней узнавались «в лицо» многие десятки бомб и лавовых глыб, где была известна чуть ли не каждая трещина на потоке, я пошел вместе со всеми, хотя давал себе слово перед отъездом денек-другой посидеть в лагере и внести в записные книжки то, что по разным причинам не сумел внести раньше.

Новых впечатлений поход не добавил, но он пробудил во мне чувство, какое бывает при расставании с близкими людьми, с которыми — знаешь точно — никогда больше не встретишься. Покидая конус, покидая черное, с рябью воронок плато, я часто оглядывался, будто чувствовал, что кто-то провожает меня печальным взглядом. Хотелось верить, и я почти верил, что печаль исходит от нашего большого и теперь уже безобидного «геологического животного». Оно оставалось в одиночестве. И оно умирало.

Смерть наступила одиннадцатого сентября — через двадцать три дня после нашего отъезда с острова.

Километра за полтора до лагеря нас встретил Саша. Он сказал, что видел несколько ракет, пущенных с той стороны мыса Кудрявцева.

— Когда? — спросил Геннадий.

— Часа в четыре.

Каждый посмотрел на свои часы. Было около девяти.

— И что? Больше не стреляли?

После четырех ракет не было.

В темноте, спускаясь у водопада, мы все одинаково старательно вглядывались в море, ожидая, что вот сейчас за чертой залива появятся ходовые огни судна.

Просидев у кухонного костра до одиннадцати часов и поразмышляв, что могли означать дневные ракеты, мы остановились на двух вариантах: или ракеты не имели к нам отношения, или, не получив ответного сигнала, корабль ушел своим курсом.

В полдвенадцатого, когда были распакованы подготовленные к отъезду спальники, из-за мыса поднялось красное дрожащее облако.

Геннадий помчался к своей палатке.

— Костя — ракету!

Костя явился немедленно, но с выстрелом затянул.

— Чего ты возишься? — Геннадий собрался вырвать у него ракетницу, но Костя натужным голосом, будто был занят тяжелой работой, сказал:

— Ра-кекета не лле-зет. От-тсырела.

— А другую не можешь взять?..

— Другой нету. Последняя.

Ее все-таки загнали в ствол и дали красный сигнал. Первый и последний. Потом узнали, что наша ракета рассыпалась незамеченной.

А зеленые и красные сполохи над мысом Кудрявцева, не затухая, перемещались в сторону залива. И вот они уже занялись над открытой водой, напротив лагеря.

Геннадий пошел с ручным фонариком на берег и оттуда стал посылать в море мигающие сигналы. Ракеты погасли и больше не появлялись. Через несколько минут мы услышали приближавшийся рокот шлюпочного мотора.

Мичман, бывший на шлюпке за старшего, не сходя на берег, через мегафон сообщил:

— На сборы — полчаса.

— Не успеем, — сказал Геннадий. — Час как минимум.

— Ждать не могу, — мичман не отрывался от мегафона, хотя шлюпка не корабль, мог бы говорить нормальным голосом. Но с мегафоном получалось официальней и строже. — Приказ командира — тридцать минут.

Мичман был незнакомый. Значит, снимает нас другой корабль, не тот, что доставил сюда. Впрочем, тот бы сразу вышел на лагерь и нас могли бы забрать еще до наступления ночи.

— А почему такая спешка? — спросил Геннадий.

— Мы потратили время на поиск. А еще, — он опустил мегафон и все остальное договорил вполголоса, — в пятнадцать ноль-ноль встретили много китов. Стая торопилась на юг.

— Редкая встреча, — завидуя морякам, сказал Костя. — Сосчитать успели?

— Мы не китобойцы, — мичман опять посуровел. — Когда киты чешут из зоны, хорошего не жди. Подавайте груз!

Я не раз представлял себе расставание с Алаидом, но не думал, что все произойдет так, как произошло: глубокая ночь, торопливое перетаскивание вещей на понтон и невозможность окинуть остров прощальным взглядом. В чугунный мрак, вдруг отгородивший нас от всего, что было, лишь изредка врезался покинутый в одиночестве огонек кухонного костра.

Вулканы не молчат

На бывшей рыбонадзорной станции возле речушки Тратич, прибежавшей к подошве Срединного Камчатского хребта, пишу заключительные строчки. Они трудные. Простившись с Алаидом, я покинул берег, питавший меня впечатлениями и теми немногими мыслями, которые я пытался передать в этой книге.

На Тратиче пурга. Ушибаясь о глухую стенку моего приюта, она в обход, из-за углов, окатывает стекла мерзлой осыпкой. Пурга напоминает мне ночные шквалы Алаида. Взрывные ветры, отягощенные дождем, Охотское море набрасывало именно ночью.

Дорогу на Петропавловск перемело, а мне пора возвращаться. Закончив первый и, как представлялось в начале, неодолимый путь, работу один на один с рукописью, я должен пройти по второму и — увы! — тоже негладкому. Он лежит через лаборатории Института вулканологии и для меня неизбежен. Прежде всего потому, что позволил себе войти в мир чужих знаний и опыта.